Page 357 - Тихий Дон

нос.
— Чисто маленький… связался, — бурчала Ильинична.
Дуняшка, подсев к Григорию, рассказывала:
— Петро — ить он дурастной, завсегда выдумывает. Надысь вышел с Мишаткой на
баз, — он и захотел за большой, спрашивает: «Дядяня, можно возле крыльца?» А Петро:
«Нет, нельзя. Отойди трошки». Мишатка чудок отбег: «Тут?» — «Нет, нет. Беги вон к
амбару». От амбара проводил его к конюшне, от конюшни — к гумну. Гонял-гонял, покеда
он в штанишки прямо… Наталья же и ругалась!
— Дай, я сам буду! — почтовым бубенчиком звенел Мишатка.
Смешливо шевеля усами, Петро не соглашался!
— Нет уж, парень! Я буду тебя кормить.
— Я сам!
— У нас сам с самой в хлеву сидят — видал? Бабка их помоями кормит.
С улыбкой прислушиваясь к их разговору, Григорий сворачивал курить. Подошел
Пантелей Прокофьевич:
— Думаю ноне в Вешки поехать.
— Чего туда?
Пантелей Прокофьевич густо отрыгнул кулагой, пригладил бороду:
— Делишки там есть к шорнику — два хомута поправлял.
— Обыденки съездишь?
— А то чего ж? К вечеру возвернусь.
Отдохнув, он запряг в розвальни старую, ослепшую в этот год кобылицу, поехал.
Дорога лежала лугом. Два часа спустя был он в Вешенской. Заехал на почту, забрал хомуты
и завернул к давнишнему знакомцу и куму, жившему у новой церкви. Хозяин, большой
хлебосол, усадил его обедать.
— На почте был? — спросил он, наливая что-то в рюмку.
— Был, — протяжно ответил Пантелей Прокофьевич, зорко и удивленно поглядывая на
графинчик, нюхая воздух, как собака звериный след.
— Новья ничего не слыхал?
— Новья? Ничего, кубыть, не слыхал. А что?
— Каледин, Алексей Максимович-то, приказал долго жить.
— Да что ты?!
Пантелей Прокофьевич заметно позеленел, забыл про подозрительный графин и запах,
отвалился на спинку стула. Хозяин, хмуро моргая, говорил:
— По телеграфу передали, что надысь застрелился в Новочеркасском. Один был на всю
область стоющий генерал. Кавалер был, армией командовал. А какой души был человек! Уж
этот казачество в обиду не дал бы.
— Погоди, кум! Как же теперича? — растерянно спрашивал Пантелей Прокофьевич,
отодвигая рюмку.
— Бог его знает. Чижолое время наступает. Небось, от хорошей жизни не будет
человек в самого себя пулять.
— Через чего ж он решился?
— Кум — казак кряжистый, как старовер, — зло махнул рукой:
— Откачнулись от него фронтовики, в область большевиков напущали, — вот и ушел
атаман. Найдутся аль нет такие-то? Кто нас оборонит? В Каменской какой-то рывком
образовался, казаки в нем фронтовые… И у нас… слыхал, небось? Приказ от них пришел:
чтоб атаманьев долой и чтоб эти выбрать, рывкомы. То-то мужичье головы пополняло! Все
эти плотничишки, ковали, хапуги разные, — ить их в Вешках как мошкары в лугу!
Долго молчал Пантелей Прокофьевич, повесив седую голову; а когда поднял ее —
строг и жесток был взгляд.
— Чего это у тебя в графине?
— Спирток. С Кавказа привез племянник.