Page 358 - Тихий Дон

— Ну, давай, кум, помянем Каледина, покойного атамана. Царство ему небесное!
Выпили. Дочь хозяина, высокая веснушчатая девка, подала закусить. Пантелей
Прокофьевич сначала поглядывал на кобылу, понуро стоявшую возле хозяйских саней, но
кум его уверил:
— Не беспокойся об лошади. Велю напоить и корму дать.
И Пантелей Прокофьевич за горячим разговором и за графином вскоре забыл и про
лошадь, и про все на свете. Он несвязно рассказывал о Григории, спорил о чем-то с
захмелевшим кумом, спорил и после не помнил о чем. Встрепенулся уже вечером. Не глядя
на упрашивания остаться ночевать, решил ехать. Кобылу запряг ему хозяйский сын, сесть в
сани помог кум. Он надумал проводить гостя; рядом легли они в розвальнях, обнялись. Сани
у них зацепились в воротах, потом цеплялись за каждый угол, пока не выехали на луг. Тут
кум заплакал и добровольно упал с саней. Долго стоял раком, ругался, не в состоянии
подняться на ноги. Пантелей Прокофьевич погнал кобылу рысью, не видел, как
провожающий его кум ползет по снегу на четвереньках, тычась носом в снег, счастливо
хохочет и просит хрипком:
— Не щекоти!.. Не щекоти, по-жа-лу-ста!
Несколько раз огретая кнутом, кобыла Пантелея Прокофьевича шла шибкой, но
неуверенной, слепой рысью. Вскоре хозяин ее, одолеваемый хмельной дремотой, привалился
к стенке саней головой, замолк. Вожжи случайно оказались под ним, и кобыла, не
управляемая и беспомощная, сошла на тихий шаг. На первом же свилке она сбилась на
дорогу к хутору Малый Громченок, пошла по ней. Через несколько минут потеряла и эту
дорогу. Шла уже целиной, бездорожьем, стряла в глубоком у леса снегу; храпя, спускалась в
ложбинки. Сани зацепились за куст — и она стала. Толчок на секунду пробудил старика.
Пантелей Прокофьевич приподнял голову, крикнул сипло:
— Но, дьявол!.. — и улегся снова.
Кобыла благополучно миновала лес, удачно спустилась на Дон и по ветру,
доносившему с востока запах кизячного дыма, направилась к хутору Семеновскому.
В полуверсте от хутора, с левой стороны Дона, есть прорва, в нее веснами на сбыве
устремляется полая вода. Около прорвы из супесного берега бьют ключи — лед там не
смерзается всю зиму, теплится зеленым широким полудужьем полынья, и дорога по Дону
опасливо обегает ее, делает крутой скачок в сторону. Весною, когда через прорву могучим
потоком уходит обратно в Дон сбывающая вода, в этом месте крутит коловерть, ревет вода,
сплетая разнобоистые струи, вымывая дно; и все лето на многосаженной глубине держатся
сазаны, прибиваясь к близкому от прорвы дряму, наваленному с берега.
К полынье, к левому ее краю, и направляла мелеховская кобыла слепой свой шаг.
Оставалось саженей двадцать, когда Пантелей Прокофьевич заворочался, чуть приоткрыл
глаз. С черного неба глядели желто-зеленые невызревшие черешни звезд. «Ночь…» —
туманно сообразил Пантелей Прокофьевич, ожесточенно дернул вожжи:
— Но, но-о!.. Вот я тебя, хреновина старая!
Кобыла затрусила рысью. Запах недалекой воды ударил ей в ноздри. Она торчмя
поставила уши, чуть покосила в сторону хозяина слепым недоумевающим глазом. До слуха
ее вдруг доплыл плеск смыкающейся волны. Дико всхрапнув, крутнулась в сторону,
попятилась. Под ногами ее мягко хрупнул источенный из-под испода лед, отвалился
оснеженной краюхой. Кобыла захрапела смертным напуганным храпом. Изо всей силы она
упиралась задними ногами, но передние уже проваливались — были в воде, под
переступавшими задними ломалось крошево льда. Ухнув, лед с плеском раздался. Полынья
глотнула кобылицу, и она судорожно дернула задней ногой, стукнула по оглобле. В этот же
миг Пантелей Прокофьевич, услышавший неладное, прыгнул с саней, откатился назад. Он
видел, как сани, увлекаемые тяжестью кобылы, поднялись дыбом, обнажив блеснувшие при
звездном свете полозья, — скользнули в черно-зеленую глубину, и вода, перемешанная с
кусками льда, мягко зашипела, чуть не доплеснулась до него волной. Задом, с невероятной
быстротой отполз Пантелей Прокофьевич и только тогда твердо вскочил на ноги, ревнул: