Page 361 - Тихий Дон

разговаривали. Кто-то сказал о том, что Каледин плохо выглядит. Богаевский стоял у окна,
до слуха его дошла фраза, произнесенная полушепотом:
— Для такого человека, как Алексей Максимович, самоубийство — единственный
приемлемый выход.
Богаевский вздрогнул, быстрыми шагами направился в квартиру Каледина. Вскоре он
вернулся в сопровождении атамана.
Решено было собраться в четыре часа совместно с городской думой для передачи ей
власти и акта. Каледин встал, за ним поднялись остальные. Прощаясь с одним из матерых
членов правительства, Каледин следил глазами за Яновым, о чем-то шептавшимся с
Каревым.
— В чем дело? — спросил он.
Янов подошел немного смущенный:
— Члены правительства — неказачья часть — просят о выдаче им денег на проезд.
Каледин сморщился, кинул жестко:
— Денег у меня нет… Надоело!
Стали расходиться. Богаевский, слышавший этот разговор, отозвал Янова в сторону:
— Пойдемте ко мне. Скажите Светозарову, чтобы он подождал в вестибюле.
Они вышли следом за быстро шагавшим ссутулившимся Калединым. У себя в комнате
Богаевский вручил Янову пачку денег.
— Здесь четырнадцать тысяч. Передайте тем.
Светозаров, ожидавший Янова в вестибюле, принял деньги, поблагодарил и,
распрощавшись, направился к выходу. Янов, принимая из рук швейцара шинель, услыша
шум на лестнице, оглянулся. По лестнице прыжками спускался адъютант Каледина —
Молдавский.
— Доктора! Скорее!!
Швырнув шинель, Янов кинулся к нему. Дежурный адъютант и ординарцы,
толпившиеся в вестибюле, окружили сбежавшего вниз Молдавского.
— В чем дело?! — крикнул, бледнея, Янов.
— Алексей Максимович застрелился! — Молдавский зарыдал, грудью упал на перила
лестницы.
Выбежал Богаевский; губы его дрожали, как от страшного холода, — он заикался.
— Что? Что?
По лестнице, толпой, опережая друг друга, бросились наверх. Гулко и дроботно
звучали шаги бежавших. Богаевский, хлебая раскрытым ртом воздух, хрипло дышал. Он
первый с громом откинул дверь, через переднюю пробежав в кабинет. Дверь из кабинета в
маленькую комнату была широко распахнута. Оттуда полз и курился прогорклый сизый
дымок, запах сожженного пороха.
— Ох! ох! А-а-а-ха-ха!.. Але-о-оша!.. Родно-о-оой… — слышался
неузнаваемо-страшный, раздавленный голос жены Каледина.
Богаевский, как при удушье, разрывая на себе ворот сорочки, вбежал туда. У окна,
вцепившись в тусклую золоченую ручку, горбатился Карев. На спине его под сюртуком
судорожно сходились и расходились лопатки, он крупно, редко дрожал. Глухое,
воюще-звериное рыдание взрослого чуть не выбило из-под ног Богаевского почву.
На походной офицерской койке, сложив на груди руки, вытянувшись, лежал на спине
Каледин. Голова его была слегка повернута набок, к стене; белая наволочка подушки
оттеняла синеватый влажный лоб и прижатую к ней щеку. Глаза сонно полузакрыты, углы
сурового рта страдальчески искривлены. У ног его билась упавшая на колени жена. Вязкий
одичавший голос ее был режуще остр. На койке лежал кольт. Мимо него извилисто стекала
по сорочке тонкая и веселая чернорудая струйка.
Возле койки на спинке стула аккуратно повешен френч, на столике — часы-браслет.
Криво качнувшись, Богаевский упал на колени, ухом припал к теплой и мягкой груди.
Пахло крепким, как уксус, мужским потом. Сердце Каледина не билось. Богаевский — вся