Page 363 - Тихий Дон

— Уехал в Воронеж неделю назад.
Он неловко ворохнулся — закружилась голова, больно хлынула к глазам кровь.
Почувствовав на лбу прохладную ладонь, открыл глаза. Его мучил один вопрос: он был без
сознания — кто же выполнял за ним грязный уход? Неужели она? Румянец чуть окрасил его
щеки; спросил:
— Ты одна ухаживала за мной?
— Да, одна.
Он отвернулся к стене, прошептал:
— Стыдно им… Мерзавцы! Бросили на твое попечение…
Осложнение после тифа сказывалось на слухе: Бунчук плохо слышал. Врач,
присланный Царицынским комитетом партии, сказал Анне, что к лечению можно будет
приступить только после того, как больной окончательно оправится. Бунчук выздоравливал
медленно. Аппетит был у него чудовищный, но Анна строго придерживалась диеты. На этой
почве происходили у них столкновения.
— Дай мне еще молока, — просил Бунчук.
— Больше нельзя.
— Я прошу — дай! Что ты меня, голодом хочешь уморить?
— Илья, ты же знаешь, что больше меры я не могу дать тебе еды.
Он обиженно замолкал, отворачивался к стенке, вздыхал, подолгу не разговаривал.
Страдая от жалости к нему, она выдерживала характер. Спустя некоторое время он,
нахмуренный, и от этого еще более жалкий, поворачивался, просил умоляюще:
— Нельзя ли соленой капусты? Ну, пожалуйста, Аня, родная!.. Ты мне уважь…
Вредно?.. Докторские басни!
Натыкаясь на решительный отказ, он иногда обижал ее резким словом:
— Ты не имеешь права так издеваться надо мной! Я сам позову хозяйку и спрошу у
нее! Ты бессердечная и отвратительная женщина!.. Право, я начинаю тебя ненавидеть.
— Это лучшая расплата за то, что я перенесла, будучи твоей нянькой, — не
выдерживала и Анна.
— Я тебя не просил оставаться возле меня! Бесчестно попрекать меня этим. Ты
пользуешься своим преимуществом. Ну, да ладно… Не давай мне ничего! Пусть я издохну…
Велика жалость!
У нее дрожали губы, но она сдерживалась, замолкала; потворствуя ему, терпеливо
сносила все.
Раз только после одной, особенно резкой перебранки, когда она отказала ему в лишней
порции пирожков, Бунчук отвернулся, и она, со сжавшимся в комочек сердцем, заметила на
его глазах блестки слез.
— Да ты просто ребенок! — воскликнула она.
Побежав на кухню, принесла полную тарелку пирожков.
— Ешь, ешь, Илюша, милый! Ну, полно, не сердись же! На вот этот, поджаренный! —
И дрожащими руками совала в его руки пирожок.
Бунчук, глубоко страдая, попробовал отказываться, но не выдержал; вытирая слезы, сел
и взял пирожок. По исхудавшему лицу его, густо обросшему курчавой мягкой бородой,
скользнула виноватая улыбка, сказал, выпрашивая глазами прощение:
— Я хуже ребенка… Ты видишь: я чуть не заплакал…
Она глядела на его странно тонкую шею, на впалую бестелесную грудь, видневшуюся в
распахнутый ворот рубашки, на костистые руки; волнуемая глубокой, не испытанной раньше
любовью и жалостью, в первый раз просто и нежно поцеловала его сухой желтый лоб.
Только через две недели был он в состоянии без посторонней помощи передвигаться по
комнате. Высохшие в былку ноги подламывались; он заново учился ходить.
— Смотри, Анна, иду! — пытался пройтись независимо и быстро, но ноги не
выдерживали тяжести тела, рвался из-под ступней пол.
Вынужденный прислониться к первой попавшейся опоре. Бунчук широко, как старик,