Page 367 - Тихий Дон

из-под копыт брызгали кругом снежные ошлепки. Красный от ветра Алексеев, с белыми
приподнятыми усами и торчевыми, такими же белыми бровями, по самые уши натянул
фуражку, сидел, бочком привалясь к спинке коляски, зябко придерживая левой рукой
воротник. Офицеры улыбками проводили его знакомое всем лицо.
На взрыхленной множеством ног дороге кое-где просачивались желтые лужи. Идти
было тяжело — ноги разъезжались, сырость проникала в сапоги Листницкий, шагая,
прислушивался к разговору впереди. Какой-то баритонистый офицер, в меховой куртке и
простой казачьей папахе, говорил:
— Вы видели, поручик? Председатель Государственной думы Родзянко, старик — и
идет пешком.
— Россия всходит на Голгофу…
Кашляя и с хрипом отхаркивая мокроту, кто-то пробовал иронизировать:
— Голгофа… с той лишь разницей, что вместо кремнистого пути — снег, притом
мокрый, плюс чертовский холодище.
— Не знаете, господа, где ночевка?
— В Екатеринодаре.
— В Пруссии мы однажды такой вот поход ломали…
— Как-то нас приветит Кубань?.. Что?.. Разумеется, там иное дело.
— У вас есть курить? — спросил у Листницкого поручик Головачев.
Он снял грубую варежку, взял папиросу, поблагодарил и, высморкавшись
по-солдатски, вытер пальцы о полу шинели.
— Усваиваете демократические манеры, поручик?.. — тонко улыбнулся подполковник
Ловичев.
— Поневоле усвоишь… Вы-то… или дюжиной носовых платков запаслись?
Ловичев не ответил. На красносединных усах его висели зеленоватые сосульки. Он
изредка шморгал носом, морщился от холода, проникавшего сквозь подбитую ветром
шинель.
«Цвет России», — думал Листницкий, с острой жалостью оглядывая ряды и голову
колонны, ломано изогнувшейся по дороге.
Проскакало несколько всадников, среди них — на высоком донце Корнилов. Его
светло-зеленый полушубок, с косыми карманами по бокам, и белая папаха долго маячили
над рядами. Густым рыкающим «ура» провожали его офицерские батальоны.
— Все бы это ничего, да вот семья… — Ловичев по-стариковски покряхтел, сбоку
заглянул в глаза Листницкого, как бы ища сочувствия. — Семья осталась у меня в
Смоленске… — повторил он. — Жена и дочушка — девушка. На рождество исполнилось ей
семнадцать лет… Каково это, есаул?
— Да-а-а…
— Вы тоже семейный? Из Новочеркасска?
— Нет, я Донецкого округа. У меня отец остался.
— Не знаю, что с ними… Как они там без меня, — продолжал Ловичев.
Его с раздражением перебил Старобельский:
— У всех семьи остались. Не понимаю: чего вы хнычете, подполковник?
Уди-ви-тельный народ! Не успели выйти из Ростова…
— Старобельский! Петр Петрович! Вы были в бою под Таганрогом? — крикнул кто-то
сзади, через ряд.
Старобельский повернулся раздраженным лицом, пасмурно улыбнулся:
— А… Владимир Георгиевич, вы какими судьбами в наш взвод? Перевелся? С кем не
поладил? Ага… ну, это понятно… Вы спрашиваете про Таганрог? Да, был… а что?
Совершенно верно… убили его.
Листницкий, невнимательно прислушиваясь к разговору, вспоминал свой отъезд из
Ягодного, отца, Аксинью. Его душила внезапно задымившаяся на сердце тоска. Он вяло
переставлял ноги, смотрел на колыхавшиеся впереди стволы винтовок с привинченными