Page 37 - Тихий Дон

уж раз вы, к примеру, ищете, может, купецкого звания жениха аль ишо что, то уж, совсем
наоборот, звиняйте.
Дело и сорвалось бы: Пантелей Прокофьевич пыхтел и наливался бураковым соком,
невестина мать кудахтала, как наседка на тень коршуна, но в нужную минуту ввязалась
Василиса. Посыпала мелкой тишайшей скороговоркой, будто солью на обожженное место, и
связала разрыв.
— Что уж там, родимые мои! Раз дело такое зашло, значится, надо порешить его
порядком и дитю своему на счастье… Хучь бы и Наталья — да таких-то девок по белу свету
поискать! Работа варом в руках: что рукодельница! Что хозяйка! И собою, уж вы, люди
добрые, сами видите. — Она разводила с приятной округлостью руками, обращаясь к
Пантелею Прокофьевичу и надутой Ильиничне. — Он и женишок хучь куда. Гляну, ажник
сердце в тоску вдарится, до чего ж на моего покойного Донюшку схож… и семейство ихнее
шибко работящее. Прокофьевич-то — кинь по округе — всему свету звестный человек и
благодетель… По доброму слову, аль мы детям своим супротивники и лиходеи?
Тек Пантелею Прокофьевичу в уши патокой свашенькин журчливый голосок. Слушал
старик Мелехов и думал, восхищаясь: «Эк чешет, дьявол, языкастая! Скажи, как чулок
вяжет. Петлюет — успевай разуметь, что и к чему. Иная баба забьет и казака разными
словами… Ишь ты, моль в юбке!» — любовался он свахой, пластавшейся в похвалах невесте
и невестиной родне, начиная с пятого колена.
— Чего и гутарить, зла мы дитю своему не желаем.
— Про то речь, что выдавать, кубыть, и рано, — миротворил хозяин, лоснясь улыбкой.
— Не рано! Истинный бог, не рано! — уговаривал его Пантелей Прокофьевич.
— Придется, рано ль, поздно ль, расставаться… — всхлипнула хозяйка полупритворно,
полуискренне.
— Кличь дочерю, Мирон Григорьевич, поглядим.
— Наталья!
В дверях несмело стала невеста, смуглыми пальцами суетливо перебирая оборку
фартука.
— Пройди, пройди! Ишь засовестилась, — подбодрила мать и улыбнулась сквозь
слезную муть.
Григорий, сидевший возле тяжелого — в голубых слинялых цветах — сундука, глянул
на нее.
Под черной стоячей пылью коклюшкового 12 шарфа смелые серые глаза. На
упругой щеке дрожала от смущения и сдержанной улыбки неглубокая розовеющая ямка.
Григорий перевел взгляд на руки: большие, раздавленные работой. Под зеленой кофточкой,
охватившей плотный сбитень тела, наивно и жалко высовывались, поднимаясь вверх и врозь,
небольшие девичье-каменные груди, пуговками торчали остренькие соски.
Григорьевы глаза в минуту обежали всю ее — с головы до высоких красивых ног.
Осмотрел, как барышник оглядывает матку-кобылицу перед покупкой, подумал: «Хороша»
— и встретился с ее глазами, направленными на него в упор. Бесхитростный, чуть
смущенный, правдивый взгляд словно говорил: «Вот я вся, какая есть. Как хочешь, так и
суди меня». — «Славная», — ответил Григорий глазами и улыбкой.
— Ну ступай. — Хозяин махнул рукой.
Наталья, прикрывая за собой дверь, глянула на Григория, не скрывая улыбки и
любопытства.
— Вот что, Пантелей Прокофьевич, — начал хозяин, переглянувшись с женой, —
посоветуйте вы, и мы посоветуем промеж себя, семейно, А потом уж и порешим дело, будем
мы сватами аль не будем.
Сходя с крыльца, Пантелей Прокофьевич сулил:

12 коклюшковый — связанный на коклюшках, то есть на палочках