Page 41 - Тихий Дон

Пахла выветренная, истощенная земля пылью, солнцем. Ветер шуршал, переворачивая
зеленые подсолнечные листья. На минуту затуманилось солнце, заслоненное курчавой
спиной облака, и на степь, на хутор, на Аксиньину понурую голову, на розовую чашечку
цветка повители пала, клубясь и уплывая, дымчатая тень.
Григорий вздохнул — с выхрипом вышел вздох — и лег на спину, прижимая лопатки к
горячей земле.
— Вот что, Аксинья, — заговорил он, медленно расстанавливая слова, — муторно
так-то, сосет гдей-то в грудях. Я надумал…
Над огородом, повизгивая, поплыл скрип арбы.
— Цоб, лысый! Цобэ! Цобэ!..
Окрик показался Аксинье настолько громким, что она ничком упала на землю.
Григорий, приподнимая голову, шепнул:
— Платок сыми. Белеет. Как бы ни увидали.
Аксинья сняла платок. Струившийся между подсолнухами горячий ветер затрепал на
шее завитки золотистого пуха. Утихая, повизгивала отъезжавшая арба.
— Я вот что надумал, — начал Григорий и оживился, — что случилось, того ить не
вернешь, чего ж тут виноватого искать? Надо как-то дальше проживать…
Аксинья, насторожившись, слушала, ждала, ломала отнятую у муравья былку.
Глянула Григорию в лицо — уловила сухой и тревожный блеск его глаз.
— …Надумал я, давай с тобой прикончим…
Качнулась Аксинья. Скрюченными пальцами вцепилась в жилистую повитель.
Раздувая ноздри, ждала конца фразы. Огонь страха и нетерпения жадно лизал ей лицо, сушил
во рту слюну. Думала, скажет Григорий: «…прикончим Степана», но он досадливо облизал
пересохшие губы (тяжело ворочались они), сказал:
— …прикончим эту историю. А?
Аксинья встала, натыкаясь грудью на желтые болтающиеся головки подсолнечников,
пошла к дверцам.
— Аксинья! — придушенно окликнул Григорий.
В ответ тягуче заскрипели дверцы.

XVII

За житом — не успели еще свозить на гумна — подошла и пшеница. На суглинистых
местах, на пригорках желтел и сворачивался в трубку подгорающий лист, пересыхал
отживший свое стебель.
Урожай, хвалились люди, добрый. Колос ядреный, зерно тяжеловесное, пухлое.
Пантелей Прокофьевич, посоветовавшись с Ильиничной, порешил — если сосватают у
Коршуновых, отложить свадьбу до крайнего спаса.
За ответом еще не ездили: тут покос подошел, а тут праздника ждали.
Косить выехали в пятницу. В косилке шла тройка лошадей. Пантелей Прокофьевич
подтесывал на арбе люшню, готовил хода к возке хлеба. На покос выехали Петро и
Григорий.
Григорий шел, придерживаясь за переднее стульце, на котором сидел брат; хмурился.
От нижней челюсти, наискось к скулам, дрожа, перекатывались желваки. Петро знал: это
верный признак того, что Григорий кипит и готов на любой безрассудный поступок, но,
посмеиваясь в пшеничные свои усы, продолжал дразнить брата:
— Ей-бо, рассказывала!
— Ну и пущай, — урчал Григорий, прикусывая волосок усины.
— «Иду, гутарит, с огорода, слышу: в мелеховских подсолнухах, кубыть, людские
голоса».
— Петро, брось!
— Да-а-а… голоса. «Я это, дескать, заглянула через плетень…»