Page 398 - Тихий Дон

— Она не моя, свиная.
— Один черт, поганая!
Равнодушный, с сипотцой болдыревский голос тянет:
— Пога-на-я? Да ты в уме? Ее на пасху святили. Скажи уж, что боишься
оскоромиться…
Станичник Болдырева, красивый светло-русый казак, георгиевский кавалер всех
четырех степеней, урезонивает:
— Брось, Иван! Наживешь с мужиком беды. Сожрет гузку, и приспичит ему кабана. А
где его тут раздостанешь?
Бунчук лежал, смежив глаза. Разговор не доходил до его слуха, и он переживал
недавнее с прежней, даже будто бы усилившейся болью. В мутной наволочи закрытых глаз
кружилась перед ним степь, покрытая снегом, с бурыми хребтами дальних лесов на
горизонте; он как бы ощущал холодный ветер и рядом с собой видел Анну, черные глаза ее,
мужественные и нежные линии милого рта, крохотные веснушки у переносья, вдумчивую
складку на лбу… Он не слышал слов, срывавшихся с ее губ: они были невнятны,
перебивались чьей-то чужой речью, смехом, но по блеску зрачков, по трепету выгнутых
ресниц догадывался, о чем она говорит… И вот иная Анна: иссиня-желтая, с полосами
застывших слез на щеках, с заострившимся носом и жутко-мучительной складкой губ.
Он нагибается, целует черные провалы стынущих глаз… Бунчук застонал, ладонью
зажал себе рот, чтобы удержать рыдание. Анна не покидала его ни на минуту. Образ ее не
выветривался и не тускнел от времени. Лицо ее, фигура, походка, жесты, мимика, размах
бровей — все это, воссоединяясь по частям, составляло ее цельную, живую. Он вспоминал ее
речи, овеянные сентиментальным романтизмом, все то, что пережил с ней. И от этой
живости воссоздания муки его удесятерялись.
Его разбудили, услышав приказ о выгрузке. Он встал, равнодушно собрался, вышел.
Потом помогал выгружать вещи. С таким же безразличием сел на подводу, поехал.
Моросил дождь. Мокрела низкорослая трава вдоль дороги.
Степь. Вольный разгул ветров по гребням и балкам. Далекие и близкие хутора,
выселки. Позади дымки паровозов, красные квадраты станционных построек. Сорок с
лишним подвод, нанятых в Белой Калитве, тянулись по дороге. Лошади шли медленно.
Суглинисто-черноземная почва, размякшая от дождя, затрудняла движение. Грязь цеплялась
на колеса, наматывалась черными ватными хлопьями. Впереди и позади толпами шли
шахтеры Белокалитвенского района. На восток уходили от казачьего произвола. Тащили за
собой семьи, утлый скарб.
Возле разъезда Грачи их нагнали и растрепанные отряды красногвардейцев
Романовского и Щаденко. Лица бойцов были землисты, измучены боями, бессонницей и
лишениями. К Подтелкову подошел Щаденко. Красивое лицо его, с подстриженными
по-английски усами и тонким хрящеватым носом, было испито. Бунчук проходил мимо,
слышал, как Щаденко — брови в кучу — говорил зло и устало:
— Та что ты мне говоришь? Чи я не знаю своих ребят? Плохи дела, а тут немцы, будь
они прокляты! Когда теперь соберешь?
После разговора с ним Подтелков, нахмуренный и как будто слегка растерявшийся,
догнал свою бричку, что-то взволнованно стал говорить привставшему Кривошлыкову.
Наблюдая за ними. Бунчук видел: Кривошлыков, опираясь на локоть, рубнул рукой воздух,
выпалил несколько фраз залпом, и Подтелков повеселел, прыгнул на тачанку, боковина ее
хрястнула, удержав на себе шестипудового батарейца; кучер — кнута лошадям, грязь —
ошметками в сторону.
— Гони! — крикнул Подтелков, щурясь, распахивая навстречу ветру кожаную куртку.

XXVII

Несколько дней экспедиция шла в глубь Донецкого округа, прорываясь к