Page 401 - Тихий Дон

корову, подмял ее.
— Обломит, окаянный! — ахнул пастух и с неожиданной для его возраста резвостью
пустился к табуну, выкрикивая на бегу: — Настенкина коровенка!.. Обломит!.. Куда!..
Куда-а-а, лысый!..
Подтелков, широко кидая руками, зашагал к тачанке. Хозяйственный Лагутин
остановился, беспокойно глядел на тщедушную коровенку, пригнутую быком до земли,
невольно думал в этот миг: «А ить обломит, сломал, никак! Ах ты нечистый дух!»
Только убедившись в том, что коровенка вынесла из-под быка хребет свой в
целости, — пошел к подводам. «Что будем делать? Неужели уж и за Доном атаманья?» —
мысленно задал он себе вопрос. Но внимание его вновь на минуту отвлек стоявший у дороги
племенной красавец бугай. Бугай нюхал большую, широкую в оснастке черную корову,
поводил лобастой головой. Подгрудок его свисал до колен, длинный корпус, могучий и
плотный, был вытянут, как струна. Низкие ноги стояками врывались в мягкую землю, и,
нехотя любуясь породистым бугаем, лаская глазами его красную с подпалинами шерсть,
Лагутин сквозь рой встревоженных мыслей вынес с вздохом одну: «Нам бы в станицу
такого. А то мелковаты бугайки у нас». Эта мысль зацепилась походя, мельком. Подходя к
тачанке, всматриваясь в невеселые лица казаков, Лагутин обдумывал маршрут, по которому
придется им теперь идти.
Вытрепанный лихорадкой Кривошлыков — мечтатель и поэт — говорил Подтелкову:
— Мы уходим от контрреволюционной волны, норовим ее опередить, а она хлобыстает
уже через нас. Ее, видно, не обгонишь. Шибко идет, как прибой на низменном месте.
Из членов комиссии, казалось, только Подтелков учитывал всю сложность создавшейся
обстановки. Он сидел, клонясь вперед, ежеминутно кричал кучеру:
— Гони!
На задних подводах запели и смолкли. Оттуда, покрывая говор колес, раскатами бил
смех, звучали выкрики.
Сведения, сообщенные пастухом, подтвердились. По дороге встретился экспедиции
казак-фронтовик, ехавший с женой на хутор Свечников. Он был в погонах и с кокардой.
Подтелков расспросил его и еще более почернел.
Миновали хутор Алексеевский. Накрапывал дождь. Небо хмурилось. Лишь на востоке,
из прорыва в туче виднелся ультрамариновый, политый косым солнцем клочок неба.
Едва лишь с бугра стали съезжать в тавричанский участок Рубашкин, оттуда на
противоположную сторону побежали люди, вскачь помчалось несколько подвод.
— Бегут. Нас боятся… — растерянно проговорил Лагутин, оглядывая остальных.
Подтелков крикнул:
— Верните их! Да шумните ж им, черти!
Казаки повскакивали на подводах, замахали шапками. Кто-то зычно закричал:
— Э-гей!.. Куда вы? Погодите!..
Подводы экспедиции рысью съезжали в участок. На широкой обезлюдевшей улице
кружился ветер. В одном из дворов старая украинка с криком кидала в бричку подушки.
Муж ее, босой и без шапки, держал под уздцы лошадей.
В Рубашкином узнали, что квартирьер, высланный Подтелковым, захвачен в плен
казачьим разъездом и уведен за бугор. Казаки были, видимо, недалеко. После короткого
совещания решено было идти обратно. Подтелков, настаивавший вначале на продвижении
вперед, заколебался.
Кривошлыков молчал, его вновь начинал трясти приступ лихорадки.
— Может, пойдем дальше? — спросил Подтелков у присутствовавшего на совещании
Бунчука.
Тот равнодушно пожал плечами. Ему было решительно все равно — вперед идти или
назад, лишь бы двигаться, лишь бы уходить от следовавшей за ним по пятам тоски.
Подтелков, расхаживая возле тачанки, заговорил о преимуществе движения на
Усть-Медведицу. Но его резко оборвал один из казаков-агитаторов: