Page 395 - Тихий Дон

стороны залп. Посвист пуль. Жалкий заячий вскрик Анны. И она, оседающая на землю, с
вытянутой рукой и безумными глазами. Он не видел, как казаки повернули обратно, не
видел, как солдаты из тех восемнадцати, что были около его пулемета, гнали их, зажженные
Анниным порывом. Она, одна она была в его глазах, билась у его ног. Не чуя рук, повернул
ее на бок, чтобы взять и куда-то нести, увидел кровяной подтек в левом боку и клочья синей
кофточки, хлюпко болтавшейся вокруг раны, — понял, что рана от разрывной пули, понял —
смерть Анне, и смерть увидел в ее обволоченных мутью глазах.
Кто-то оттолкнул его. Анну перенесли в ближний двор, положили в холодке под
навесом сарая.
Гололобый солдат совал в рану хлопья ваты и отшвыривал их прочь, набухавшие и
черневшие от крови. Овладев собой, Бунчук расстегнул на Анне ворот кофточки, порвал на
себе исподнюю рубашку и, прижимая комья полотна к ране, видел, как пузырилась кровь,
пропуская в отверстие воздух, видел, как сине белело лицо Анны и черный рот ее дрожал в
муках. Губы хватали воздух, а легкие задыхались: воздух шел через рот и рану. Бунчук
разрезал на ней рубашку, бесстыдно оголил покрытое смертной испариной тело. Рану
кое-как заткнули тампоном. Через несколько минут к Анне вернулось сознание.
Провалившиеся глаза глянули из черных подтечных кругов на Илью и прикрылись
дрожащими ресницами.
— Воды! Жарко! — крикнула она и заметалась, заплакала: — Жить! Илья-а-а-а!..
Милый!.. Аааа!
Распухшими губами Бунчук припал к ее пылающим щекам, лил из кружки воду на
грудь. Вода до краев заполняла впадины ключиц, пересыхала моментально. Смертный жар
изжигал Анну. Сколько ни лил Бунчук на грудь ее воды — металась Анна, рвалась из рук.
— Жарко… Огонь!
Обессилев, понемногу холодея, сказала внятно:
— Илья, зачем же? Ну вот видишь, как все просто… Чудак ты!.. Страшно просто…
Илья… Милый, ты маме как-нибудь… Ты знаешь… — Она полуоткрыла суженные, как во
время смеха, глаза и, пытаясь осилить боль и ужас, заговорила невнятно, будто давясь
чем-то: — Сначала ощущение… Толчок и ожог… Сейчас горит все… Чувствую — умру…
— И сморщилась, увидев горький отрицающий взмах его руки. — Оставь! Ах, как тяжко
дышать!..
В перерыве говорила часто и много, словно старалась высказать все тяготившее ее. С
безграничным ужасом заметил Бунчук, что лицо ее светлеет, становится прозрачней, желтей
у висков. Перевел взгляд на руки, безжизненно кинутые вдоль тела, увидел — ногти, как
зреющий чернослив, наливаются розовой синевой.
— Воды… На грудь… Жарко!
Бунчук бросился в дом за водой. Возвращаясь, не слышал под навесом сарая хрипов
Анны. Низкое солнце светило на сведенный последней судорогой рот, на прижатую к ране
еще теплую воскового слепка ладонь. Медленно сжимая ее плечи, он приподнял ее, минуту
смотрел на заострившийся нос с потемневшими крохотными веснушками у переносья, ловил
под разлатыми черными бровями стынувший блеск зрачков. Беспомощно запрокинутая
голова свисала все ниже, на тонкой девичьей шее в синей жилке отсчитывал последние
удары пульс.
Бунчук прижался губами к черному полусмеженному веку, позвал:
— Друг! Аня! — выпрямился и, круто повернувшись, пошел неестественно прямо, не
шевеля прижатыми к бедрам руками.

XXVI

Эти дни он жил, как в тифозном бреду. Ходил, делал что-то, ел, спал, но все это словно
в полусне, одуряющем и дурманном. Ошалелыми припухлыми глазами непонимающе глядел
на разостланный вокруг него мир, знакомых не узнавал, глядел, как сильно пьяный или