Page 415 - Тихий Дон

когда из-под ног Подтелкова вторично вырвали табурет. Вновь грузно рванулось вниз тело,
лопнул на плече шов кожаной куртки, и опять кончики пальцев достали земли. Толпа
казаков глухо охнула. Некоторые, крестясь, стали расходиться. Столь велика была
наступившая растерянность, что с минуту все стояли, как завороженные, не без страха глядя
на чугуневшее лицо Подтелкова.
Но он был безмолвен, горло засмыкнула петля. Он только поводил глазами, из которых
ручьями падали слезы, да кривя рот, пытаясь облегчить страдания, весь мучительно и
страшно тянулся вверх.
Кто-то догадался: лопатой начал подрывать землю. Спеша рвал из-под ног Подтелкова
комочки земли, и с каждым взмахом все прямее обвисало тело, все больше удлинялась шея и
запрокидывалась на спину чуть курчавая голова. Веревка едва выдерживала шестипудовую
тяжесть; потрескивая у перекладины, она тихо качалась, и, повинуясь ее ритмичному ходу,
раскачивался Подтелков, поворачиваясь во все стороны, словно показывая убийцам свое
багрово-черное лицо и грудь, залитую горячими потоками слюны и слез.

XXXI

Мишка Кошевой и Валет только на вторую ночь вышли из Каргинской. Туман пенился
в степи, клубился в балках, ник в падинах, лизал отроги Яров. Опушенные им, светлели
курганы. Кричали в молодой траве перепела. Да в небесной вышине плавал месяц, как
полнозрелый цветок кувшинки в заросшем осокой и лещуком пруду.
Шли до зари. Выцвели уже Стожары. Пала роса. Близился хутор Нижне-Яблоновский.
И вот тут-то, в трех верстах от хутора, на гребне догнали их казаки. Шесть всадников шли за
ними, топча следы. Кинулись было Мишка с Валетом в сторону, но трава низка, месяц
светел… Попались… Погнали их обратно. Саженей сто двигались молча. Потом выстрел…
Валет, путая ногами, пошел боком, боком, как лошадь, испугавшаяся своей тени. И не упал, а
как-то прилег, неловко, лицом в сизый куст полынка.
Минут пять шел Мишка, не чуя тела, звон колыхался в ушах, на сухом вязли ноги.
Потом спросил:
— Чего же не стреляете, сукины дети? Чего томите?
— Иди, иди. Помалкивай! — ласково сказал один из казаков. — Мужика убили, а тебя
прижалели. Ты в Двенадцатом в германскую был?
— В Двенадцатом.
— Ишо послужишь в Двенадцатом. Парень ты молодой. Заблудился трошки, ну, да это
не беда. Вылечим!
«Лечил» Мишку через три дня военно-полевой суд в станице Каргинской. Было у суда
в те дни две меры наказания: расстрел и розги. Приговоренных к расстрелу ночью выгоняли
за станицу, за Песчаный курган, а тех, кого надеялись исправить, розгами наказывали
публично на площади.
В воскресенье с утра, как только поставили среди площади скамью, начал сходиться
народ. Забили всю площадь, полно набралось на прилавках, на сложенных у сараев
пластинах, на крышах домов, лавок. Первого выпороли Александрова — сына грачевского
попа. Рьяным слыл большевиком, по делу — расстрелять бы, но отец — хороший поп, всеми
уважаемый, решили на суде всыпать поповскому сыну десятка два розог. С Александрова
спустили штаны, разложили голоштанного на лавке, один казак сел на ноги (руки связали
под лавкой), двое с пучками таловых хворостин стали по бокам. Всыпали. Встал
Александров, отряхнулся и, собирая штаны, раскланялся на все четыре стороны. Уж больно
рад был человек, что не расстреляли, поэтому раскланялся и поблагодарил:
— Спасибо, господа старики!
— Носи на здоровье! — ответил кто-то.
И такой дружный гогот пошел по площади, что даже арестованные, сидевшие тут же
неподалеку, в сарае, заулыбались.