Page 542 - Тихий Дон

— Чем же?
Штокман свернул папироску, закурил и долго ждал ответа.
— И зачем жгешь зелью эту? — заговорил казак, отворачивая лицо. — Гля, какой
кругом вешний дух чистый, а ты поганишь грудя вонючим дымом… Не уважаю! А чем
неправильно сделали — скажу. Потеснили вы казаков, надурили, а то бы вашей власти и
износу не было. Дурастного народу у вас много, через это и восстание получилось.
— Как надурили? То есть, по-твоему, глупостей наделали? Так? Каких же?
— Сам, небось, знаешь… Расстреливали людей. Нынче одного, завтра, глядишь,
другого… Кому же антирес своей очереди ждать? Быка ведут резать, он и то головой мотает.
Вот, к примеру, в Букановской станице… Вон она виднеется, видишь — церква ихняя?
Гляди, куда кнутом указываю, видишь?.. Ну и рассказывают: комиссар у них стоит с
отрядом, Малкин фамилия. Ну и что ж он, по справедливости обращается с народом? Вот
расскажу зараз. Собирает с хуторов стариков, ведет их в хворост, вынает там из них души,
телешит их допрежь и хоронить не велит родным. А беда ихняя в том, что их станишными
почетными судьями выбирали когда-то. А ты знаешь, какие из них судья? Один насилу свою
фамилию распишет, а другой либо палец в чернилу обмакнет, либо хрест поставит. Такие
судья только для виду, бывалоча, сидят. Вся его заслуга — длинная борода, а он уж от
старости и мотню забывает застегивать. Какой с него спрос? Все одно как с дитя малого. И
вот этот Малкин чужими жизнями, как бог, распоряжается, и тем часом идет по плацу старик
— Линек по-улишному. Идет он с уздечкой на свое гумно, кобылу обратать и весть, а ему
ребята шутейно и скажи: «Иди, Малкин тебя кличет». Линек этот еретическим своим
крестом перекрестился, — они там все по новой вере живут, — шапку еще на плацу снял.
Входит — трусится. «Звали?» — говорит. А Малкин как заиржет, в бока руками взялся. «А,
говорит, назвался грибом — полезай в кузов. Никто тебя не звал, а уж ежели пришел — быть
по сему. Возьмите, товарищи! По третьей категории его». Ну, натурально, взяли его и зараз
же в хворост. Старуха ждать-пождать, — нету. Пошел дед и гинул. А он уж с уздечкой в
царство небесное сиганул. А другого старика, Митрофана с хутора Андреяновского, увидал
сам Малкин на улице, зазывает к себе: «Откуда? Как по фамилии? — и иржет. — Ишь,
говорит, бороду распушил, как лисовин хвостяку! Очень уж ты на угодника Николая похож
бородой. Мы, говорит, из тебя, из толстого борова, мыла наварим! По третьей категории
его!» У этого деда, на грех, борода, дивствительно, как просяной веник. И расстреляли
только за то, что бороду откохал да в лихой час попался Малкину на глаза. Это не смыванье
над народом?
Мишка оборвал песню еще в начале рассказа и под конец озлобленно сказал:
— Нескладно брешешь ты, дядя!
— Сбреши лучше! Допрежь чем брехню задавать, ты узнай, а тогда уж гутарь.
— А ты-то это точно знаешь?
— Люди говорили.
— Люди! Люди говорят, что кур доят, а у них сиськов нету. Брехнев наслухался и
трепешь языком, как баба!
— Старики-то были смирные…
— Ишь ты! Смирные! — ожесточаясь, передразнил Мишка. — Эти твои старики
смирные, небось, восстание подготовляли, может, у этих судей зарытые пулеметы на базах
имелись, а ты говоришь, что за бороду да вроде шутки ради расстреливали… Что же тебя-то
за бороду не расстреляли? А уж куда твоя борода широка, как у старого козла.
— Я почем купил, потом и продаю. Чума его знает, может, и брешут люди, может, и
была за ними какая шкода супротив власти… — смущенно бормотал старовер.
Он соскочил с кошевок, долго хлюпал по талому снегу. Ноги его разъезжались, гребли
синеватый от влаги, податливый снег. Над степью ласково светило солнце. Светло-голубое
небо могуче обнимало далеко видные окрест бугры и перевалы. В чуть ощутимом шевеленье
ветра мнилось пахучее дыхание близкой весны. На востоке, за белесым зигзагом Обдонских
гор, в лиловеющем мареве уступом виднелась вершина Усть-Медведицкой горы. Смыкаясь с