Page 567 - Тихий Дон

К нему подошла Дарья. Она удивительно скоро оправилась после смерти Петра. Первое
время тосковала, желтела от горя и даже будто состарилась. Но как только дунул вешний
ветерок, едва лишь пригрело солнце, — и тоска Дарьина ушла вместе со стаявшим снегом.
На продолговатых щеках ее зацвел тонкий румянец, заблестели потускневшие было глаза, в
походке появилась прежняя вьющаяся легкость… Вернулись к ней и старые привычки: снова
тонкие ободья бровей ее покрылись черной краской, щеки заблестели жировкой; вернулась к
ней и охота пошутить, непотребным словом смутить Наталью; все чаще на губах ее стала
появляться затуманенная ожиданием чего-то улыбка… Торжествующая жизнь взяла верх.
Она подошла к Григорию, стала, улыбаясь. Пьяный запах огуречной помады исходил
от ее красивого лица.
— Может, подсобить в чем, Гришенька?
— Не в чем подсоблять.
— Ах, Григорий Пантелевич! До чего вы со мной, со вдовой, строгие стали! Не
улыбнетесь и даже плечиком не ворохнете.
— Шла бы ты стряпаться, зубоскалая!
— Ах, какая надобность!
— Наталье бы подсобила, Мишатка вон бегает грязней грязи.
— Ишо чего недоставало! Вы их будете родить, а мне за вами замывать? Как бы не так!
Наталья твоя — как трусиха 72 плодющая. Она их тебе нашибает ишо штук десять.
Этак я от рук отстану, обмываючи всех их.
— Будет, будет тебе! Ступай!
— Григорь Пантелевич! Вы зараз в хуторе один казак на всех. Не прогоните, дайте хучь
издаля поглядеть на ваши черные завлекательные усы.
Григорий засмеялся, откинул с потного лба волосы.
— Ну и ухо ты! Как с тобой Петро жил… У тебя уж, небось, не сорвется.
— Будьте покойные! — горделиво подтвердила Дарья и, поглядывая на Григория
поигрывающими, прижмуренными глазами, с деланным испугом оглянулась на курень. —
Ай, что-то мне показалось, кубыть, Наталья вышла… До чего она у тебя ревнивая, —
неподобно! Нынче, как полудновали, глянула я разок на тебя, так она ажник с лица
сменилась. А мне уж вчера бабы молодые говорили: «Что это за права? Казаков нету, а
Гришка ваш приехал на побывку и от жены не отходит. А мы, дескать, как же должны жить?
Хучь он и израненный, хучь от него и половинка супротив прежнего осталась, а мы бы и за
эту половинку подержались бы с нашим удовольствием. Перекажи ему, чтобы ночью по
хутору не ходил, а то поймаем, беды он наживет!» Я им и сказала: «Нет, бабочки, Гриша наш
только на чужих хуторах прихрамывает на короткую ножку, а дома он за Натальин подол
держится без отступу. Он у нас с недавней поры святой стал…»
— Ну и сука ты! — смеясь, беззлобно говорил Григорий. — У тебя язык — чистое
помело!
— Уж какая есть. А вот Наташенька-то твоя писаная, не мазаная, а вчера отшила тебя?
Так тебе и надо, кобелю, не будешь через закон перелазить!
— Ну ты вот чего… Ты иди, Дашка. Ты не путайся в чужие дела.
— Я не путаюсь. Я это к тому, что дура твоя Наталья. Муж приехал, а она задается,
ломается, как копеешный прянец, на сундуке легла… Вот уж я бы от казака зараз не
отказалась! Попадись мне… Я бы и такого храброго, как ты, в страх ввела!
Дарья скрипнула зубами, захохотала и пошла в курень, оглядываясь на смеющегося и
смущенного Григория, поблескивая золотыми серьгами.
«Усчастливился ты, брат Петро, помереть… — думал развеселившийся Григорий. —
Это не Дарья, а распрочерт! От нее до поры до времени все одно помер бы!»

72 крольчиха