Page 582 - Тихий Дон

— Куда ночью ходил? Откель это так поздно возвернулся?
— Так уж и поздно!
— А то нет? Я проснулась — первые кочета кричали, а тебя ишо все не было…
— Кудинов приезжал. Ходил к нему по своим военным делам совет держать. Это — не
твоего бабьего ума дело.
— А чего же он к нам не заехал ночевать?
— Спешил в Вешки.
— У кого же он остановился?
— У Абощенковых. Они ему какой-то дальней родней доводются, никак.
Наталья больше ни о чем не спросила. Заметно было в ней некое колебание, но в глазах
посвечивала скрытность, и Григорий так и не понял — поверила или нет.
Он наскоро позавтракал. Пантелей Прокофьевич пошел седлать коня, а Ильинична,
крестя и целуя Григория, зашептала скороговоркой:
— Ты бога-то… бога, сынок, не забывай! Слухом пользовались мы, что ты каких-то
матросов порубил… Господи! Да ты, Гришенька, опамятуйся! У тебя ить вон, гля, какие дети
растут, и у энтих, загубленных тобой, тоже, небось, детки поостались… Ну как же так
можно? В измальстве какой ты был ласковый да желанный, а зараз так и живешь со
сдвинутыми бровями. У тебя уж, гляди-кось, сердце как волчиное исделалось… Послухай
матерю, Гришенька! Ты ить тоже не заговоренный, и на твою шею шашка лихого человека
найдется…
Григорий невесело улыбнулся, поцеловал сухую материнскую руку, подошел к
Наталье. Та холодно обняла его, отвернулась, и не слезы увидел Григорий в сухих ее глазах,
а горечь и потаенный гнев… Попрощался с детишками, вышел…
Придерживая стремя ногой, держась за жесткую конскую гриву, почему-то подумал:
«Ну вот, опять по-новому завернулась жизня, а на сердце все так же холодновато и пусто…
Видно, и Аксютка зараз не сумеет заслонить эту пустоту…»
Не оглядываясь на родных, толпившихся возле ворот, он шагом поехал по улице и,
проезжая мимо астаховского куреня, искоса поглядывая на окна, увидел в просвете крайнего
в горнице окна Аксинью. Она, улыбаясь, махнула ему расшитой утиркой и сейчас же
скомкала ее, прижала ко рту, к потемневшим от бессонной ночи глазницам…
Григорий поскакал шибкой полевой рысью. Выбрался на гору и тут увидел на летнем
шляху медленно подвигавшихся навстречу ему двух всадников и подводу. В верховых узнал
Антипа Бреховича и Стремянникова — молодого черненького и бойкого казачишку с
верхнего конца хутора. «Битых везут», — догадался Григорий, поглядывая на бычиную
подводу. Еще не поравнявшись с казаками, спросил:
— Кого везете?
— Алешку Шамиля, Томилина Ивана и Якова Подкову.
— Убитые?
— Насмерть!
— Когда?
— Вчера перед закатом солнца.
— Батарея целая?
— Целая. Это их, батарейцев-то наших, отхватили красные на квартире в Калиновом
Углу. А Шамиля порубили так… дуриком!
Григорий снял папаху, слез с коня. Подводчица, немолодая казачка с Чира, остановила
быков. На повозке рядком лежали зарубленные казаки. Не успел Григорий подойти к ней,
как ветерком уже нанесло на него сладковато-приторный запах. Алешка Шамиль лежал в
середине. Синий старенький чекменишка его был распахнут, холостой рукав был подложен
под разрубленную голову, а култышка давным-давно оторванной руки, обмотанная грязной
тряпочкой, всегда такая подвижная, была судорожно прижата к выпуклому заслону
бездыханной груди. В мертвом оскале белозубого Алешкиного рта навек застыла лютая
злоба, но полубеневшие глаза глядели на синее небо, на проплывавшее над степью облачко