Page 596 - Тихий Дон

смотрела в лицо ему и никак не могла понять: видит ли он ее и узнает ли?
А Иван Алексеевич все так же тревожно, взволнованно шарил по толпе одним дико
блестевшим глазом (другой затянула опухоль) и вдруг, остановившись взглядом на лице
Дарьи, бывшей от него в нескольких шагах, неверно, как сильно пьяный, шагнул вперед. У
него кружилась голова от большой потери крови, его покидало сознание, но это переходное
состояние, когда все окружающее кажется нереальным, когда горькая одурь кружит голову и
затемняет свет в глазах, беспокоило, и он с огромным напряжением все еще держался на
ногах.
Увидев и узнав Дарью, шагнул, качнулся. Какое-то отдаленное подобие улыбки
тронуло его некогда твердые, теперь обезображенные губы. И вот эта-то похожая на улыбку
гримаса заставила сердце Дарьи гулко и часто забиться; казалось ей, что оно бьется где-то
около самого горла.
Она подошла к Ивану Алексеевичу вплотную, часто и бурно дыша, с каждой секундой
все больше и больше бледнея.
— Ну, здорово, куманек!
Звенящий, страстный тембр ее голоса, необычайные интонации в нем заставили толпу
поутихнуть.
И в тишине глуховато, но твердо прозвучал ответ:
— Здорово, кума Дарья.
— Расскажи-ка, родненький куманек, как ты кумя своего… моего мужа… — Дарья
задохнулась, схватилась руками за грудь. Ей не хватало голоса.
Стояла полная, туго натянутая тишина, и в этом недобром затишном молчании даже в
самых дальних рядах услышали, как Дарья чуть внятно докончила вопрос:
— …как ты мужа моего, Петра Пантелеевича, убивал-казнил?
— Нет, кума, не казнил я его!
— Как же не казнил? — еще выше поднялся Дарьин стенящий голос. — Ить вы же с
Мишкой Кошевым казаков убивали? Вы?
— Нет, кума… Мы его… я не убивал его…
— А кто же со света его перевел? Ну кто? Скажи!
— Заамурский полк тогда…
— Ты! Ты убил!.. Говорили казаки, что тебя видали на бугре! Ты был на белом коне!
Откажешься, проклятый?
— Был и я в том бою… — Левая рука Ивана Алексеевича трудно поднялась на уровень
головы, поправила присохшие к ране перчатки. В голосе его явственная оказалась
неуверенность, когда он проговорил: — Был и я в тогдашнем бою, но убил твоего мужа не я,
а Михаил Кошевой. Он стрелял его. Я за кума Петра не ответчик.
— А ты, вражина, кого убивал из наших хуторных? Ты сам чьих детишков по миру
сиротами пораспустил? — пронзительно крикнула из толпы вдова Якова Подковы.
И снова, накаляя и без того накаленную атмосферу, раздались истерические бабьи
всхлипы, крик и голошенье по мертвому «дурным голосом»…
Впоследствии Дарья говорила, что она не помнила, как и откуда в руках ее очутился
кавалерийский карабин, кто ей его подсунул. Но когда заголосили бабы, она ощутила в руках
своих присутствие постороннего предмета, не глядя, на ощупь догадалась, что это —
винтовка. Она схватила ее сначала за ствол, чтобы ударить Ивана Алексеевича прикладом,
но в ладонь ее больно вонзилась мушка, и она перехватила пальцами накладку, а потом
повернула, вскинула винтовку и даже взяла на мушку левую сторону груди Ивана
Алексеевича.
Она видела, как за спиной его шарахнулись в сторону казаки, обнажив серую рубленую
стену амбара; слышала напуганные крики: «Тю! Сдурела! Своих побьешь! Погоди, не
стреляй!» И подталкиваемая зверино-настороженным ожиданием толпы, сосредоточенными
на ней взглядами, желанием отомстить за смерть мужа и отчасти тщеславием, внезапно
появившимся оттого, что вот сейчас она совсем не такая, как остальные бабы, что на нее с