Page 597 - Тихий Дон

удивлением и даже со страхом смотрят и ждут развязки казаки, что она должна поэтому
сделать что-то необычное, особенное, могущее устрашить всех, — движимая одновременно
всеми этими разнородными чувствами, с пугающей быстротой приближаясь к чему-то
предрешенному в глубине ее сознания, о чем она не хотела, да и не могла в этот момент
думать, она помедлила, осторожно нащупывая спуск, и вдруг, неожиданно для самой себя, с
силой нажала его.
Отдача заставила ее резко качнуться, звук выстрела оглушил, но сквозь суженные
прорези глаз она увидела, как мгновенно — страшно и непоправимо — изменилось
дрогнувшее лицо Ивана Алексеевича, как он развел и сложил руки, словно собираясь
прыгнуть с большой высоты в воду, а потом упал навзничь, и с лихорадочной быстротой
задергалась у него голова, зашевелились, старательно заскребли землю пальцы раскинутых
рук…
Дарья бросила винтовку, все еще не отдавая себе ясного отчета в том, что она только
что совершила, повернулась спиной к упавшему и неестественным в своей обыденной
простоте жестом поправила головной платок, подобрала выбившиеся волосы.
— А он еще двошит… — оказал один из казаков, с чрезмерной услужливостью
сторонясь от проходившей мимо Дарьи.
Она оглянулась, не понимая, о ком и что это такое говорят, услышала глубокий,
исходивший не из горла, а откуда-то, словно бы из самого нутра, протяжный на одной ноте
стон, прерываемый предсмертной икотой. И только тогда осознала, что это стонет Иван
Алексеевич, принявший смерть от ее руки. Быстро и легко пошла она мимо амбара,
направляясь на площадь, провожаемая редкими взглядами.
Внимание людей переметнулось к Антипу Бреховичу. Он, как на учебном смотру,
быстро, на одних носках, подбегал к лежавшему Ивану Алексеевичу, почему-то пряча за
спиной оголенный ножевой штык японской винтовки. Движения его были рассчитаны и
верны. Присел на корточки, направил острие штыка в грудь Ивана Алексеевича, негромко
сказал:
— Ну, издыхай, Котляров! — и налег на рукоять штыка со всей силой.
Трудно и долго умирал Иван Алексеевич. С неохотой покидала жизнь его здоровое,
мослаковатое тело. Даже после третьего удара штыком он все еще разевал рот, и из-под
ощеренных, залитых кровью зубов неслось тягуче-хриплое:
— А-а-а!..
— Эх, резак, к чертовой матери! — отпихнув Бреховича, сказал вахмистр, начальник
конвоя, и поднял наган, деловито прижмурив левый глаз, целясь.
После выстрела, послужившего как бы сигналом, казаки, допрашивавшие пленных,
начали их избивать. Те кинулись врассыпную. Винтовочные выстрелы, перемежаясь с
криками, прощелкали сухо и коротко…
Через час в Татарский прискакал Григорий Мелехов. Он насмерть загнал коня, и тот
пал по дороге из Усть-Хоперской, на перегоне между двумя хуторами. Дотащив на себе
седло до ближайшего хутора, Григорий взял там плохонькую лошаденку. И опоздал…
Пешая сотня татарцев ушла бугром на Усть-Хоперские хутора, на грань Усть-Хоперского
юрта, где шли бои с частями красной кавалерийской дивизии. В хуторе было тихо, безлюдно.
Ночь темной ватолой крыла окрестные бугры, Задонье, ропчушие тополя и ясени…
Григорий въехал на баз, вошел в курень. Огня не было. В густой темноте звенели
комары, тусклой позолотой блестели иконы в переднем углу. Вдохнув с детства знакомый,
волнующий запах родного жилья, Григорий спросил:
— Есть кто там дома? Маманя! Дуняшка!
— Гриша! Ты, что ли? — Дуняшкин голос из горенки.
Шлепающая поступь босых ног, в вырезе дверей белая фигура Дуняшки, торопливо
затягивающей поясок исподней юбки.
— Чего это вы так рано улеглись? Мать где?
— У нас тут…