Page 663 - Тихий Дон

двусмысленность своего положения, Григорий выжидал развязки. На секунду ему
показалось, что Степан ударит жену, когда она выпила за его — Григория — здоровье. Но он
ошибся: Степан поднял руку, потер шершавой ладонью загорелый лоб и — после недолгого
молчания, — с восхищением глядя на Аксинью, сказал: «Молодец, жена! Люблю за
смелость!»
Потом вошел Прохор.
Поразмыслив, Григорий решил не идти, чтобы дать Степану высказаться.
— Пойди туда и скажи, что не нашел меня. Понял? — обратился он к Прохору.
— Понять-то понял. Только лучше бы тебе, Пантелевич, сходить туда.
— Не твое дело! Ступай.
Прохор пошел было к дверям. Но тут неожиданно вмешалась Аксинья. Не глядя на
Григория, она сухо сказала:
— Нет, чего уж там, идите вместе, Григорий Пантелевич! Спасибо, что зашли,
погостевали, разделили с нами время… Только не рано уж, вторые кочета прокричали. Скоро
рассвенет, а нам со Степой на зорьке надо домой идтить… Да и выпили вы достаточно.
Хватит!
Степан не стал удерживать, и Григорий поднялся. Прощаясь, Степан задержал руку
Григория в своей холодной и жесткой руке, словно бы хотел напоследок что-то сказать, —
но так и не сказал, молча до дверей проводил Григория глазами, не спеша потянулся к
недопитой бутылке…
Страшная усталость овладела Григорием, едва он вышел на улицу. С трудом
передвигая ноги, дошел до первого перекрестка, попросил следовавшего за ним неотступно
Прохора:
— Иди, седлай коней и подъезжай сюда. Не дойду я…
— Не доложить об том, что едешь-то?
— Нет.
— Ну, погоди, я — живой ногой!
И всегда медлительный Прохор на этот раз пустился к квартире рысью.
Григорий присел к плетню, закурил. Восстанавливая в мыслях встречу со Степаном,
равнодушно подумал; «Ну что ж, теперь он знает. Лишь бы не бил Аксинью». Потом
усталость и пережитое волнение заставили его прилечь. Он задремал.
Вскоре подъехал Прохор.
На пароме переправились на ту сторону Дона, пустили лошадей крупной рысью.
С рассветом въехали в Татарский. Около ворот своего база Григорий спешился, кинул
повод Прохору, — торопясь и волнуясь, пошел к дому.
Полуодетая Наталья вышла зачем-то в сенцы. При виде Григория заспанные глаза ее
вспыхнули таким ярким брызжущим светом радости, что у Григория дрогнуло сердце и
мгновенно и неожиданно увлажнились глаза. А Наталья молча обнимала своего
единственного, прижималась к нему всем телом, и по тому, как вздрагивали ее плечи,
Григорий понял, что она плачет.
Он вошел в дом, перецеловал стариков и спавших в горнице детишек, стал посреди
кухни.
— Ну, как пережили? Все благополучно? — спросил, задыхаясь от волнения.
— Слава богу, сынок. Страху повидали, а так чтобы дюже забижать — этого не
было, — торопливо ответила Ильинична и, косо глянув на заплаканную Наталью, сурово
крикнула ей: — Радоваться надо, а ты кричишь, дура! Ну, не стой же без дела! Неси дров
печь затоплять…
Пока они с Натальей спешно готовили завтрак, Пантелей Прокофьевич принес сыну
чистый рушник, предложил:
— Ты умойся, я солью на руки. Оно голова-то и посвежеет… Шибает от тебя водочкой.
Должно, выпил вчера на радостях?
— Было дело. Только пока неизвестно: на радостях или при горести…