Page 666 - Тихий Дон

Только пикни ишо: возьму шелужину, так я тебе…
— Их, шелужинов-то, на базу днем с огнем не сыщешь, — со вздохом сказала
Ильинична. — По базу хоть шаром покати, хворостины на растопку и то не найдешь. Вот до
чего дожили!
Пантелей Прокофьевич и в этом бесхитростном замечании усмотрел злой умысел. Он
глянул на старуху остановившимися глазами, вскочил как сумасшедший, выбежал на баз.
Григорий бросил ложку, закрыл лицо рушником и трясся в беззвучном хохоте. Злоба
его прошла, и он смеялся так, как не смеялся давным-давно. Смеялись все, кроме Дуняшки.
За столом царило веселое оживление. Но как только по крыльцу затопал Пантелей
Прокофьевич, — лица у всех сразу стали серьезные. Старик ворвался ураганом, волоча за
собой длиннейшую ольховую жердь.
— Вот! Вот! На всех на вас, на проклятых, языкастых, хватит! Ведьмы
длиннохвостые!.. Шелужины нету?! А это что? И тебе, старая чертовка, достанется! Вы ее у
меня отпробуете!..
Жердь не помещалась в кухне, и старик, опрокинув чугун, с грохотом бросил ее в
сенцы, тяжело дыша, присел к столу.
Настроение его было явно испорчено. Он сопел и ел молча. Молчали и остальные.
Дарья не поднимала от стола глаз, боясь рассмеяться. Ильинична вздыхала и чуть слышно
шептала: «О, господи, господи! Грехи наши тяжкие!» Одной Дуняшке было не до смеха, да
Наталья, в отсутствие старика улыбавшаяся какой-то вымученной улыбкой, снова стала
сосредоточенна и грустна.
— Соли подай! Хлеба! — изредка и грозно рычал Пантелей Прокофьевич, обводя
домашних сверкающими глазами.
Семейная передряга закончилась довольно неожиданно. При всеобщем молчании
Мишатка сразил деда новой обидой. Он не раз слышал, как бабка в ссоре обзывала деда
всяческими бранными словами, и, по-детски глубоко взволнованный тем, что дед собирался
бить всех и орал на весь курень, дрожа ноздрями, вдруг звонко сказал:
— Развоевался, хромой бес! Дрючком бы тебя по голове, чтоб ты не пужал нас с
бабуней!..
— Это ты меня… то есть деда… так?
— Тебя! — мужественно подтвердил Мишатка.
— Да нешто родного деда можно… такими словами?!
— А ты чего шумишь?
— Каков вражененок? — Поглаживая бороду, Пантелей Прокофьевич изумленно обвел
всех глазами. — А это все от тебя, старая карга, таких слов наслухался! Ты научаешь!
— И кто его научает? Весь в тебя да в папаню необузданный! — сердито
оправдывалась Ильинична.
Наталья встала и отшлепала Мишатку, приговаривая:
— Не учись так гутарить с дедом! Не учись!
Мишатка заревел, уткнулся лицом в колени Григория. А Пантелей Прокофьевич, души
не чаявший во внуках, вскочил из-за стола и, прослезившись, не вытирая струившихся по
бороде слез, радостно закричал:
— Гришка! Сынок! Фитинов твоей матери! Верное слово старуха сказала! Наш!
Мелеховских кровей!.. Вот она когда кровь сказалась-то!.. Этот никому не смолчит!..
Внучек! Родимый мой!.. На, бей старого дурака, чем хошь! Тягай его за бороду!.. — И
старик, выхватив из рук Григория Мишатку, высоко поднял его над головой.
Окончив завтрак, встали из-за стола. Женщины начали мыть посуду, а Пантелей
Прокофьевич закурил, сказал, обращаясь к Григорию:
— Оно вроде и неудобно просить тебя, ты ить у нас — гость, да делать нечего…
Пособи плетни поставить, гумно загородить, а то скрозь все повалено, а чужих зараз не
допросишься. У всех одинаково все рухнулось.
Григорий охотно согласился, и они вдвоем до обеда работали на базу, приводя в