Page 664 - Тихий Дон

— Как так? — несказанно удивился старик.
— Да уж дюже Секретов злует на нас.
— Ну, это не беда. Неужли и он выпивал с тобой?
— Ну да.
— Скажи на милость! В какую ты честь попал, Гришка! За одним столом с настоящим
генералом! Подумать только! — И Пантелей Прокофьевич, умиленно глядя на сына, с
восхищением поцокал языком.
Григорий улыбнулся. Уж он-то никак не разделял наивного стариковского восторга.
Степенно расспрашивая о том, в сохранности ли скот и имущество и сколько потравили
зерна, Григорий замечал, что разговор о хозяйстве, как прежде, не интересует отца. Что-то
более важное было у старика на уме, что-то тяготило его.
И он не замедлил высказаться:
— Как же, Гришенька, теперича быть? Неужли опять придется служить?
— Ты про кого это?
— Про стариков. К примеру, хоть меня взять.
— Пока неизвестно.
— Стало быть, надо выступать?
— Ты можешь остаться.
— Да что ты! — обрадованно воскликнул Пантелей Прокофьевич и в волнении
захромал по кухне.
— Усядься ты, хромой бес! Сор-то не греби ногами по хате! Возрадовался, забегал, как
худой щенок! — строго прикрикнула Ильинична.
Но старик и внимания не обратил на окрик. Несколько раз проковылял он от стола до
печки, улыбаясь и потирая руки. Тут его настигло сомнение:
— А ты могешь дать освобождение?
— Конечно, могу.
— Бумажку напишешь?
— А то как же!
Старик замялся в нерешительности, но все же спросил:
— Бумажка-то, как она?.. Без печати-то. Али, может, и печать при тебе?
— Сойдет и без печати! — улыбнулся Григорий.
— Ну, тогда и гутарить нечего! — снова повеселел старик. — Дай бог тебе здоровья!
Сам-то когда думаешь ехать?
— Завтра.
— Частя твои пошли вперед? На Усть-Медведицу?
— Да. А за себя, батя, ты не беспокойся. Все равно вскорости таких, как ты, стариков,
будут спущать по домам. Вы свое уж отслужили.
— Дай-то бог! — Пантелей Прокофьевич перекрестился и, как видно, успокоился
окончательно.
Проснулись детишки. Григорий взял их на руки, усадил к себе на колени и, целуя их
поочередно, улыбаясь, долго слушал веселое щебетание.
Как пахнут волосы у этих детишек! Солнцем, травой, теплой подушкой и еще чем-то
бесконечно родным. И сами они — эта плоть от плоти его, — как крохотные степные птицы.
Какими неумелыми казались большие черные руки отца, обнимавшие их. И до чего же
чужим в этой мирной обстановке выглядел он — всадник, на сутки покинувший коня,
насквозь пропитанный едким духом солдатчины и конского пота, горьким запахом походов и
ременной амуниции…
Глаза Григория застилала туманная дымка слез, под усами дрожали губы… Раза три он
не ответил на вопросы отца и только тогда подошел к столу, когда Наталья тронула его за
рукав гимнастерки.
Нет, нет, Григорий положительно стал не тот! Он никогда ведь не был особенно
чувствительным и плакал редко даже в детстве. А тут — эти слезы, глухие и частые удары