Page 675 - Тихий Дон

Начальник штаба только что побрился, вычистил сапоги и надел помятый, но чистый
френч. Он, как видно, спешил: пухлые щеки в двух местах порезаны бритвой. Но во всем его
облике была видна какая-то, ранее не свойственная ему щеголеватая подтянутость.
Григорий критически осмотрел его с ног до головы, подумал: «Ишь как выщелкнулся!
Не хочет к генералу явиться абы в чем!..»
Словно следя за ходом его мыслей, Копылов сказал:
— Неудобно являться неряхой. Советую и тебе привести себя в порядок.
— Продерет и так! — пробормотал Григорий, дотягиваясь. — Так, говоришь,
приказано быть к шести? Нам с тобой уж приказывать начинают?
Копылов, посмеиваясь, пожал плечами:
— Новое время — новые песни. По старшинству мы обязаны подчиниться.
Фицхелауров — генерал, не ему же к нам ехать.
— Оно-то так. К чему шли, к тому и пришли, — сказал Григорий и пошел к колодцу
умываться.
Хозяйка бегом бросилась в дом, вынесла чистый расшитый рушник, с поклоном подала
Григорию. Тот яростно потер концом рушника кирпично-красное, обожженное холодной
водой лицо, сказал подошедшему Копылову:
— Оно-то так, только господам генералам надо бы вот о чем подумать: народ другой
стал с революции, как, скажи, заново народился! А они все старым аршином меряют. А
аршин, того и гляди, сломается… Туговаты они на поворотах. Колесной мази бы им в мозги,
чтобы скрипу не было!
— Это ты насчет чего? — рассеянно спросил Копылов, сдувая с рукава приставшую
соринку.
— А насчет того, что все у них на старинку сбивается. Я вот имею офицерский чин с
германской войны. Кровью его заслужил! А как попаду в офицерское общество — так вроде
как из хаты на мороз выйду в одних подштанниках. Таким от них холодом на меня попрет,
что аж всей спиной его чую! — Григорий бешено сверкнул глазами и незаметно для себя
повысил голос.
Копылов недовольно оглянулся по сторонам, шепнул:
— Ты потише, ординарцы слушают.
— Почему это так, спрашивается? — сбавив голос, продолжал Григорий. — Да потому,
что я для них белая ворона. У них — руки, а у меня — от старых музлей — копыто! Они
ногами шаркают, а я как ни повернусь — за все цепляюсь. От них личным мылом и разными
бабьими притирками пахнет, а от меня конской мочой и потом. Они все ученые, а я с трудом
церковную школу кончил. Я им чужой от головы до пяток. Вот все это почему! И выйду я от
них, и все мне сдается, будто у меня на лице паутина насела: щелоктно мне, и неприятно
страшно, и все хочется пообчиститься. — Григорий бросил рушник на колодезный сруб,
обломком костяной расчески причесал волосы. На смуглом лице его резко белел не
тронутый загаром лоб. — Не хотят они понять того, что все старое рухнулось к едреной
бабушке! — уже тише сказал Григорий. — Они думают, что мы из другого теста деланные,
что неученый человек, какой из простых, вроде скотины. Они думают, что в военном деле я
или такой, как я, меньше их понимаем. А кто у красных командирами? Буденный — офицер?
Вахмистр, старой службы, а не он генералам генерального штаба вкалывал? А не от него
топали офицерские полки? Гусельщиков из казачьих генералов самый боевой, заславный
генерал, а не он этой зимой в одних исподниках из Усть-Хоперской ускакал? А знаешь, кто
его нагнал на склизкое? Какой-то московский слесарек — командир красного полка.
Пленные потом говорили об нем. Это надо понимать! А мы, неученые офицеры, аль плохо
водили казаков в восстание? Много нам генералы помогали?
— Помогали немало, — значительно ответил Копылов.
— Ну, может, Кудинову и помогали, а я ходил без помочей и бил красных, чужих
советов не слухаясь.
— Так ты что же — науку в военном деле отрицаешь?