Page 677 - Тихий Дон

— Стало быть, было лучше, если б я штаны оставил расстегнутыми? — хмуро
улыбаясь, спросил Григорий.
Лошади их шли шагом бок о бок, и Григорий искоса посматривал на Копылова, на его
добродушное лицо, и не без огорчения выслушивал его слова.
— Не в этом дело! — досадливо морщась, воскликнул Копылов. — Но как ты вообще
мог принять женщину, будучи в одних брюках, босиком? Ты даже кителя на плечи не
накинул, я это отлично помню! Все это, конечно, мелочи, но они характеризуют тебя как
человека… Как тебе сказать…
— Да уж говори как проще!
— Ну, как человека крайне невежественного. А говоришь ты как? Ужас! Вместо
квартира — фатера, вместо эвакуироваться — экуироваться, вместо как будто — кубыть,
вместо артиллерия — антилерия. И, как всякий безграмотный человек, ты имеешь
необъяснимое пристрастие к звучным иностранным словам, употребляешь их к месту и не к
месту, искажаешь невероятно, а когда на штабных совещаниях при тебе произносятся такие
слова из специфически военной терминологии, как дислокация, форсирование, диспозиция,
концентрация и прочее, то ты смотришь на говорящего с восхищением и, я бы даже сказал, с
завистью.
— Ну уж это ты брешешь! — воскликнул Григорий, и веселое оживление прошло по
его лицу. Гладя коня между ушей, почесывая ему под гривой шелковистую теплую кожу, он
попросил: — Ну, валяй дальше, разделывай своего командира!
— Слушай, чего ж разделывать-то? И так тебе должно быть ясно, что ты с этой
стороны неблагополучен. И после этого ты еще обижаешься, что офицеры к тебе относятся
не как к равному. В вопросах приличий и грамотности ты просто пробка! — Копылов сказал
нечаянно сорвавшееся оскорбительное слово и испугался. Он знал, как несдержан бывает
Григорий в гневе, и боялся вспышки, но, бросив на Григория мимолетный взгляд, тотчас
успокоился: Григорий, откинувшись на седле, беззвучно хохотал, сияя из-под усов
ослепительным оскалом зубов. И так неожидан был для Копылова результат его слов, так
заразителен смех Григория, что он сам рассмеялся, говоря: — Вот видишь, другой,
разумный, плакал бы от такого разноса, а ты ржешь… Ну, не чудак ли ты?
— Так, говоришь, стало быть, пробка я? И черт с вами! — отсмеявшись, проговорил
Григорий. — Не желаю учиться вашим обхождениям и приличиям. Мне они возле быков
будут ни к чему. А бог даст — жив буду, — мне же с быками возиться и не с ними же мне
расшаркиваться и говорить: «Ах, подвиньтесь, лысый! Извините меня, рябый! Разрешите
мне поправить на вас ярмо? Милостивый государь, господин бык, покорнейше прошу не
заламывать борозденного!» С ними надо покороче: цоб-цобэ, вот и вся бычиная
дисклокация.
— Не дисклокация, а дислокация! — поправил Копылов.
— Ну, нехай дислокация. А вот в одном я с тобой не согласный.
— В чем это?
— В том, что я — пробка. Это я у вас — пробка, вот погоди, дай срок, перейду к
красным, так у них я буду тяжелей свинца. Уж тогда не попадайтесь мне приличные и
образованные дармоеды! Душу буду вынать прямо с потрохом! — полушутя-полусерьезно
сказал Григорий и тронул коня, переводя его сразу на крупную рысь.
Утро над Обдоньем вставало в такой тонко выпряденной тишине, что каждый звук,
даже нерезкий, рвал ее и будил отголоски. В степи властвовали одни жаворонки да перепела,
но в смежных хуторах стоял тот неумолчный негромкий роковитый шум, который обычно
сопровождает передвижения крупных войсковых частей. Гремели на выбоинах колеса
орудий и зарядных ящиков, возле колодцев ржали кони, согласно, глухо и мягко гоцали шаги
проходивших пластунских сотен, погромыхивали брички и хода обывательских подвод,
подвозящих к линии фронта боеприпасы и снаряжение; возле походных кухонь сладко пахло
разопревшим пшеном, мясным кондером, сдобренным лавровым листом, и
свежеиспеченным хлебом.