Page 715 - Тихий Дон

Дуняшку, лившую ему в пригоршню воду из кувшина, и даже раза два подмигнул ей. Потом
вошел в горницу и минут десять пробыл около Натальи, предварительно выслав всех из
комнаты.
Пантелей Прокофьевич и Ильинична сидели в кухне.
— Ну что? — шепотом справился старик, как только они вышли из горницы.
— Плохая…
— Это она самовольно?
— Сама надумала… — уклонилась Ильинична от прямого ответа.
— Горячей воды, быстро! — приказал фельдшер, высунув в дверь взлохмаченную
голову.
Пока кипятили воду, фельдшер вышел в кухню. На немой вопрос старика безнадежно
махнул рукой:
— К обеду отойдет. Страшная потеря крови. Ничего нельзя сделать! Григория
Пантелеевича не известили?
Пантелей Прокофьевич, не отвечая, торопливо захромал в сенцы. Дарья видела, как
старик, зайдя под навесом сарая за косилку и припав головой к прикладу прошлогодних
кизяков, плакал навзрыд.
Фельдшер пробыл еще с полчаса, посидел на крыльце, подремал под лучами
восходившего солнца, потом, когда вскипел самовар, снова пошел в горницу, вспрыснул
Наталье камфары, вышел и попросил молока. С трудом подавляя зевоту, выпил два стакана,
сказал:
— Вы меня отвезите сейчас. У меня в станице больные и раненые, да и быть мне тут ни
к чему. Все бесполезно. Я бы с дорогой душой послужил Григорию Пантелеевичу, но говорю
честно: помочь не могу. Наше дело маленькое — мы только больных лечим, а мертвых
воскрешать еще не научились. А вашу бабочку так разделали, что ей и жить не с чем…
Матка изорвана, прямо-таки живого места нет. Как видно, железным крючком старуха
орудовала. Темнота наша, ничего не попишешь!
Пантелей Прокофьевич подкинул в тарантас сена, сказал Дарье:
— Ты отвезешь. Не забудь кобылу напоить, как спустишься к Дону.
Он предложил было фельдшеру денег, но тот решительно отказался, пристыдил
старика:
— Совестно тебе, Пантелей Прокофьевич, и говорить-то об этом. Свои люди, а ты с
деньгами лезешь. Нет-нет, и близко не подходи с ними! Чем отблагодарить? Об этом и
толковать нечего! Кабы я ее, сноху вашу, на ноги поднял — тогда другое дело.
Утром, часов около шести, Наталья почувствовала себя значительно лучше. Она
попросила умыться, причесала волосы перед зеркалом, которое держала Дуняшка, и,
оглядывая родных как-то по-новому сияющими глазами, с трудом улыбнулась:
— Ну, теперь я пошла на поправку! А я уж испужалась… Думала — все мне, концы…
Да что это ребята так долго спят? Поди глянь, Дуняшка, не проснулись они?
Пришла Лукинична с Грипашкой. Старуха заплакала, глянув на дочь, но Наталья
взволнованно и часто заговорила:
— Чего вы, маманя, плачете? Не такая уж я плохая… Вы меня не хоронить же пришли?
Ну, на самом деле, чего вы плачете?
Грипашка незаметно толкнула мать, и та, догадавшись, проворно вытерла глаза,
успокаивающе сказала:
— Что ты, дочушка, это я так, сдуру слезу сронила. Сердце защемило, как глянула на
тебя… Уж дюже ты переменилась…
Легкий румянец заиграл на щеках Натальи, когда она услышала Мишаткин голос и
смех Полюшки.
— Кличьте их сюда! Кличьте скорее!.. — просила она. — Нехай они потом оденутся!..
Полюшка вошла первая, на пороге остановилась, кулачком протирая заспанные глаза.
— Захворала твоя маманька… — с улыбкой проговорила Наталья. — Подойди ко мне,