Page 714 - Тихий Дон

надолго умолкла, дышать стала ровнее.
Ильинична потихоньку вышла на крыльцо, дала волю слезам. С опухшим красным
лицом она вернулась в горницу, когда на востоке чуть забелел рассвет. На скрип двери
Наталья открыла глаза, еще раз спросила:
— Скоро рассвенет?
— Рассветает.
— Укройте мне ноги шубой…
Дуняшка набросила ей на ноги овчинную шубу, поправила с боков теплое одеяло.
Наталья поблагодарила взглядом, потом подозвала Ильиничну, сказала:
— Сядьте возле меня, маманя, а ты, Дуняшка, и ты, Дарья, выйдите на-час, я хочу с
одной маманей погутарить… Ушли они? — спросила Наталья, не открывая глаз.
— Ушли.
— Батя не приехал ишо?
— Скоро приедет. Тебе хужеет, что ли?
— Нет, все одно… Вот что я хотела сказать… Я, маманя, помру вскорости… Чует мое
сердце. Сколько из меня крови вышло — страсть! Вы скажите Дашке, чтобы она, как затопит
печь, поставила воды побольше… Вы сами обмойте меня, не хочу, чтобы чужие…
— Наталья! Окстись, лапушка моя! Чего ты об смерти заговорила! Бог милостив,
очунеешься.
Слабым движением руки Наталья попросила свекровь замолчать, сказала:
— Вы меня не перебивайте… Мне уж и гутарить тяжело, а я хочу сказать… Опять у
меня голова кружится… Я вам про воду сказала? А я, значит, сильная… Капитоновна мне
давно это сделала, с обеда, как только пришла… Она, бедная, сама напужалась… Ой, много
крови из меня вышло… Лишь бы до утра дожить… Воды побольше нагрейте… Хочу чистой
быть, как помру… Маманя, вы меня оденьте в зеленую юбку, в энту, какая с прошивкой на
оборке… Гриша любил, как я ее надевала… и в поплиновую кофточку… она в сундуке
сверху, в правом углу, под шалькой лежит… А ребят пущай уведут, как я кончусь, к
нашим… Вы бы послали за матерью, нехай прийдет зараз… Мне уж надо попрощаться…
Примите из-под меня. Мокрое все…
Ильинична, поддерживая Наталью под спину, вытащила подстилку, кое-как подсунула
новую. Наталья успела шепнуть:
— На бок меня… поверните! — и тотчас потеряла сознание.
В окна глянул голубой рассвет. Дуняшка вымыла цебарку, пошла на баз доить коров.
Ильинична распахнула окно — в горницу, напитанную тяжким духом свежей крови, запахом
сгоревшего керосина, хлынул бодрящий, свежий и резкий холодок летнего утра. На
подоконник с вишневых листьев ветер отряхнул слезинки росы; послышались ранние голоса
птиц, мычание коров, густые отрывистые хлопки пастушьего арапника.
Наталья пришла в себя, открыла глаза, кончиком языка облизала сухие,
обескровленные, желтые губы, попросила пить. Она уже не спрашивала ни о детях, ни о
матери. Все отходило от нее — и, как видно, навсегда…
Ильинична закрыла окно, подошла к кровати. Как страшно переменилась Наталья за
одну ночь! Сутки назад была она, как молодая яблоня в цвету, — красивая, здоровая,
сильная, а сейчас щеки ее выглядели белее мела с обдонской горы, нос заострился, губы
утратили недавнюю яркую свежесть, стали тоньше и, казалось, с трудом прикрывали
раздвинутые подковки зубов. Одни глаза Натальи сохранили прежний блеск, но выражение
их было уже иное. Что-то новое, незнакомое и пугающее, проскальзывало во взгляде
Натальи, когда она изредка, повинуясь какой-то необъяснимой потребности, приподнимала
синеватые веки и обводила глазами горницу, на секунду останавливая их на Ильиничне…
На восходе солнца приехал Пантелей Прокофьевич. Заспанный фельдшер, усталый от
бессонных ночей и бесконечной возни с тифозными и ранеными, потягиваясь, вылез из
тарантаса, взял с сиденья сверток, пошел в дом. Он снял на крыльце брезентовый дождевик,
перегнувшись через перила, долго мылил волосатые руки, исподлобья посматривая на