Page 718 - Тихий Дон

— На могилку пойдешь? — спросила Ильинична.
— Как-нибудь потом… Мертвые не обижаются… Как Мишатка, Полюшка? Ничего?
— В первый день дюже кричали, особливо Полюшка… Зараз — как уговорились, и не
вспоминают об ней при нас, а нынче ночью слыхала — Мишатка кричал потихоньку… залез
под подушку головой, чтобы его не слыхать было… Я подошла, спрашиваю: «Ты чего,
родненький? Может, со мной ляжешь?» А он и говорит: «Ничего, бабуня, это я, должно
быть, во сне…» Погутарь с ними, пожалей их… Вчерась утром слухаю, гутарют в сенцах
промеж собой. Полюшка и говорит: «Она вернется к нам. Она — молодая, а молодые
навовсе не умирают». Глупые ишо, а сердчишки-то болят, как у больших… Ты голодный
небось? Сем-ка я соберу тебе перекусить чего-нибудь, чего ж молчишь?
Григорий вошел в горницу. Будто впервые попал сюда, он внимательно оглядел стены,
остановил взгляд на прибранной, со взбитыми подушками кровати. На ней умерла Наталья,
оттуда в последний раз звучал ее голос… Григорий представил, как Наталья прощалась с
ребятишками, как она их целовала и, быть может, крестила, и снова, как тогда, когда читал
телеграмму о ее смерти, ощутил острую, колющую боль в сердце, глухой звон в ушах.
Каждая мелочь в доме напоминала о Наталье. Воспоминания о ней были неистребимы
и мучительны. Григорий зачем-то обошел все комнаты и торопливо вышел, почти выбежал
на крыльцо. Боль в сердце становилась все горячее. На лбу у него выступила испарина. Он
сошел с крыльца, испуганно прижимая к левой стороне груди ладонь, подумал: «Видно,
укатали сивку крутые горки…»
Дуняшка вываживала по двору коня. Около амбара конь, сопротивляясь поводу,
остановился, понюхал землю, вытянув шею и подняв верхнюю губу, ощерил желтые плиты
зубов, потом фыркнул и неловко стал подгибать передние ноги. Дуняшка потянула за повод,
но конь, не слушаясь, стал ложиться.
— Не давай ложиться! — крикнул из конюшни Пантелей Прокофьевич. — Не видишь
— он оседланный! Почему не расседлала, чертова дуреха?!
Неторопливо, все еще прислушиваясь к тому, что делалось у него в груди, Григорий
подошел к коню, снял седло, пересилив себя, улыбнулся Дуняшке:
— Пошумливает отец?
— Как и всегда, — ответно улыбнулась Дуняшка.
— Поводи ишо трошки, сестра.
— Он уж высох, ну да ладно, повожу.
— Поваляться дай ему, не препятствуй.
— Н-ну, братушка… Горюешь?
— А ты думала — как? — задыхаясь, ответил Григорий.
Движимая чувством сострадания, Дуняшка поцеловала его в плечо и, отчего-то
смутившись до слез, быстро отвернулась, повела коня к скотиньему базу.
Григорий пошел к отцу. Тот старательно выгребал навоз из конюшни.
— Твоему служивскому помещение готовлю.
— Чего же не сказал? Я бы сам вычистил.
— Выдумал тоже! Что я, аль немощный? Я, брат, как кремневое ружье. Мне износу не
будет! Ишо прыгаю помаленьку. Завтра вот думаю жита ехать косить. Ты надолго прибег?
— На месяц.
— Вот это хорошо! Поедем-ка на поля? В работе оно тебе легше будет…
— Я уж и сам подумал об этом.
Старик бросил вилы, рукавом вытер пот с лица, с сокровенными нотками в голосе
сказал:
— Пойдем в курень, пообедаешь. От него, от этого горя, никуда не скроешься… Не
набегаешься и не схоронишься. Должно быть, так…
Ильинична собрала на стол, подала чистый рушник. И опять Григорий подумал:
«Бывало, Наталья угощала…» Чтобы не выдать волнения, он проворно стал есть. С чувством
признательности он взглянул на отца, когда тот принес из кладовой заткнутый пучком сена