Page 719 - Тихий Дон

кувшин с самогоном.
— Помянем покойницу, царство ей небесное, — твердо проговорил Пантелей
Прокофьевич.
Они выпили по стакану. Старик немедля налил еще, вздохнул:
— За один год двоих у нас в семье не стало… Прилюбила смерть наш курень.
— Давай об этом не гутарить, батя! — попросил Григорий.
Он выпил второй стакан залпом, долго жевал кусок вяленой рыбы, все ждал, когда
хмель ударит в голову, заглушит неотвязные мысли.
— Жита нонешний год хороши! А наш посев от других прямо отменитый! — хвастливо
сказал Пантелей Прокофьевич. И в этой хвастливости, в тоне, каким было сказано, уловил
Григорий что-то наигранное, нарочитое.
— А пшеница?
— Пшеница? Трошки прихваченная, а так — ничего, пудов на тридцать пять, на сорок.
Гарновка — ох да и хороша ж вышла у людей, а нам, как на грех, не пришлось ее посеять. Но
я дюже не жалкую! В такую разруху куда его, хлеб, девать? К Парамонову не повезешь, а в
закромах не удержишь. Как пододвинется фронт — товарищи все выметут, как вылижут. Но
ты не думай, у нас и без нынешнего урожая года на два хлеба хватит. У нас, слава богу, и в
закромах его по ноздри; да ишо кое-где есть… — Старик лукаво подмигнул, сказал: —
Спроси у Дашки, сколько мы его прихоронили про черный день! Яму в твой рост да в
полтора маховых ширины — доверху набухали! Нас эта проклятая жизня трошки
прибеднила, а то ить мы тоже хозяева были… — Старик пьяно засмеялся своей шутке, но
спустя немного с достоинством расправил бороду и уже деловито и серьезно сказал: —
Может, ты об теще чего думаешь, так я тебе скажу так: ее я не забыл и нужде ихней помог.
Не успела она как-то и словом заикнуться, а я на другой день воз хлеба, не мерямши,
насыпал и отвез. Покойница Наталья была дюже довольная, аж слезьми ее прошибло, как
узнала про это… Давай, сынок, по третьей дернем? Только у меня и радости осталось, что
ты!
— Что ж, давай, — согласился Григорий, подставляя стакан.
В это время к столу несмело, бочком подошел Мишатка. Он вскарабкался к отцу на
колени и, неловко обнимая его за шею левой рукой, крепко поцеловал в губы.
— Ты чего это, сынок? — растроганно спросил Григорий, заглядывая в затуманенные
слезами детские глаза, сдерживаясь, чтобы не дохнуть в лицо сынишки самогонной вонью.
Мишатка негромко ответил:
— Маманька, когда лежала в горнице… когда она ишо живая была, подозвала меня и
велела сказать тебе так: «Приедет отец — поцелуй его за меня и скажи ему, чтобы он жалел
вас». Она ишо что-то говорила, да я позабыл…
Григорий поставил стакан, отвернулся к окну. В комнате долго стояла тягостная
тишина.
— Выпьем? — негромко спросил Пантелей Прокофьевич.
— Не хочу. — Григорий ссадил с колен сынишку, встал, поспешно направился в сенцы.
— Погоди, сынок, а мясо? У нас — курица вареная, блинцы! — Ильинична метнулась к
печке, но Григорий уже хлопнул дверью.
Бесцельно бродя по двору, он осмотрел скотиний баз, конюшню; глядя на коня,
подумал: «Надо бы искупать его», потом зашел под навес сарая. Около приготовленной к
покосу лобогрейки увидел валявшиеся на земле сосновые щепки, стружки, косой обрезок
доски. «Гроб Наталье отец делал», — решил Григорий. И торопливо зашагал к крыльцу.
Уступая настояниям сына, Пантелей Прокофьевич наскоро собрался, запряг в косилку
лошадей, взял бочонок с водой; вместе с Григорием они в ночь уехали в поле.

XVIII

Григорий страдал не только потому, что он по-своему любил Наталью и свыкся с ней за