Page 717 - Тихий Дон

в разговор не вступил. Так они до полудня и рысили, молча, рядом, стремя к стремени.
Григорий спешил отчаянно. Несмотря на жару, он пускал своего коня то крупной
рысью, то наметом и лишь изредка переводил его на шаг. Только в полдень, когда отвесно
падающие лучи солнца начали палить нестерпимо, Григорий остановился в балке, расседлал
коня, пустил его на попас, а сам ушел в холодок, лег ничком — и так лежал до тех пор, пока
не спала жара. Раз они покормили лошадей овсом, но положенного на выкормку времени
Григорий не соблюдал. Даже их — привычные к большим пробегам — лошади к концу
первых суток резко исхудали, шли уже не с той неутомимой резвостью, как вначале. «Этак
нехитро и погубить коней. Кто так ездит? Ему хорошо, черту, он своего загонит и в любой
момент себе другого под седло достанет, а я откуда возьму? Доскачется, дьявол, что
придется до самого Татарского из такой дали пеши пороть либо на обывательских тянуться!»
— раздраженно думал Прохор.
Наутро следующего дня возле одного из хуторов Федосеевской станицы он не стерпел,
сказал, обращаясь к Григорию:
— Скажи, как ты хозяином сроду не был… Ну, кто так, без роздыху, и день и ночь
скачет? Ты глянь, как кони перепали. Давай хоть на вечерней зорьке накормим их как
полагается.
— Езжай, не отставай, — рассеянно ответил Григорий.
— Я за тобой не угонюсь, мой уже пристает. Может, отдохнем?
Григорий промолчал. С полчаса они рысили, не обменявшись ни словом, потом Прохор
решительно заявил:
— Давай же дадим им хоть трошки сапнуть! Я дальше так не поеду! Слышишь?
— Толкай, толкай!
— До каких же пор толкать? Пока копыта откинет?
— Не разговаривай!
— Помилосердствуй, Григорий Пантелевич! Я не хочу своего коня обдирать, а дело
идет к этому…
— Ну, становись, черт с тобой! Приглядывай, где трава получше.
Телеграмма, блуждавшая в поисках Григория по станицам Хоперского округа, пришла
слишком поздно… Григорий приехал домой на третий день после того, как похоронили
Наталью. У калитки он спешился, на ходу обнял выбежавшую из дома всхлипывающую
Дуняшку, нахмурясь, попросил:
— Выводи коня хорошенько… Да не реви! — и повернулся к Прохору: — Езжай
домой. Понадобишься — скажу тогда.
Ильинична, держа за руки Мишатку и Полюшку, вышла на крыльцо встречать сына.
Григорий схватил в охапку детишек, дрогнувшим голосом сказал:
— Только не кричать! Только без слез! Милые мои! Стало быть, осиротели? Ну-ну…
Ну-ну… Подвела нас мамка…
А сам, с величайшим усилием удерживая рыдания, вошел в дом, поздоровался с отцом.
— Не уберегли… — сказал Пантелей Прокофьевич и тотчас же захромал в сенцы.
Ильинична увела Григория в горницу, долго рассказывала про Наталью. Старуха не
хотела было говорить всего, но Григорий спросил:
— Почему она надумалась не родить, ты знаешь?
— Знаю.
— Ну?
— Она перед этим ходила к твоей, к этой… Аксинья ей и рассказала про все…
— Ага… так? — Григорий густо побагровел, опустил глаза.
Из горницы он вышел постаревший и бледный; беззвучно шевеля синеватыми,
дрожащими губами, сел к столу, долго ласкал детей, усадив их к себе на колени, потом
достал из подсумки серый от пыли кусок сахару, расколол его на ладони ножом, виновато
улыбнулся:
— Вот и весь гостинец вам… Вот какой у вас отец… Ну, бежите на баз, зовите деда.