Page 735 - Тихий Дон

это. Она боялась, что мертвая Дарья будет ей сниться по ночам, неделю спала на одной
кровати с Ильиничной и, перед тем как лечь, молилась богу, мысленно просила: «Господи!
Сделай так, чтобы она мне не снилась! Укрой, господи!»
Если б не рассказы баб Обнизовых, слышавших, как Дарья крикнула: «Прощайте,
бабоньки!» — похоронили бы утопленницу тихо и без шума, но, узнав про этот
предсмертный возглас, явно указывавший на то, что Дарья намеренно лишила себя жизни,
поп Виссарион решительно заявил, что самоубийцу отпевать не будет. Пантелей
Прокофьевич возмутился:
— Как это ты не будешь отпевать? Она что, нехрещеная, что ли?
— Самоубийц не могу хоронить, по закону не полагается.
— А как же ее зарывать, как собаку, по-твоему?
— А по-моему, как хочешь и где хочешь, только не на кладбище, где погребены
честные христиане.
— Нет, уж ты смилуйся, пожалуйста! — перешел к уговорам Пантелей
Прокофьевич. — У нас в семействе такой срамы век не было.
— Не могу. Уважаю тебя, Пантелей Прокофьевич, как примерного прихожанина, но не
могу. Донесут благочинному — и беды мне не миновать, — заупрямился поп.
Это был позор. Пантелей Прокофьевич всячески пытался уговорить взноровившегося
попа, обещал уплатить дороже и надежными николаевскими деньгами, предлагал в подарок
овцу-переярку, но, видя под конец, что уговоры не действуют, пригрозил:
— За кладбищем я ее зарывать не буду. Она мне не сбоку припеку, а родная сноха.
Муж ее погиб в бою с красными и был в офицерском чине, сама она егорьевскою медалью
была пожалована, а ты мне такую хреновину прешь?! Нет, батя, не выйдет твое дело, будешь
хоронить за мое почтение! Нехай она пока лежит в горнице, а я зараз же сообчу об этом
станишному атаману. Он с тобой погутарит!
Пантелей Прокофьевич вышел из поповского дома не попрощавшись и даже дверью
вгорячах хлопнул. Однако угроза возымела действие: через полчаса пришел от попа
посыльный, передал, что отец Виссарион с причтом сейчас придет.
Похоронили Дарью, как и полагается, на кладбище, рядом с Петром. Когда рыли
могилу, Пантелей Прокофьевич облюбовал и себе местечко. Работая лопатой, он огляделся,
прикинул, что лучше места не сыскать, да и незачем. Над могилой Петра шумел молодыми
ветвями посаженный недавно тополь: на вершинке его наступающая осень уже окрасила
листья в желтый, горький цвет увядания. Через разломанную ограду, между могил телята
пробили тропинки; около ограды проходила дорога к ветряку; посаженные заботливыми
родственниками покойников деревца — клены, тополи, акация, а также дикорастущий терн
— зеленели приветливо и свежо; около них буйно кучерявилась повитель, желтела поздняя
сурепка, колосился овсюг и зернистый пырей. Кресты стояли, снизу доверху оплетенные
приветливыми синими вьюнками. Место было действительно веселое, сухое…
Старик рыл могилу, часто бросал лопату, присаживался на влажную глинистую землю,
курил, думал о смерти. Но, видно, не такое наступило время, чтобы старикам можно было
тихо помирать в родных куренях и покоиться там, где нашли себе последний приют их отцы
и деды…
После того как похоронили Дарью, еще тише стало в мелеховском доме. Возили хлеб,
работали на молотьбе, собирали богатый урожай с бахчей. Ждали вестей от Григория, но о
нем, после отъезда его на фронт, ничего не было слышно. Ильинична не раз говаривала: «И
поклона детишкам не пришлет, окаянный! Померла жена, и все мы стали не нужны ему…»
Потом в Татарский чаще стали наведываться служивые казаки. Пошли слухи, что казаков
сбили на Балашовском фронте и они отступают к Дону, чтобы, пользуясь водной преградой,
обороняться до зимы. А что должно было случиться зимой — об этом, не таясь, говорили все
фронтовики: «Как станет Дон — погонят красные нас до самого моря!»
Пантелей Прокофьевич, усердно работая на молотьбе, как будто и не обращал особого
внимания на бродившие по Обдонью слухи, но оставаться равнодушным к происходившему