Page 738 - Тихий Дон

Аксинья поставила ведра, спокойно подошла, поздоровалась.
— Вот что, милая, — начала Ильинична, испытующе глядя в красивое, но ненавистное
ей лицо соседки. — Ты чего это чужих детей приманываешь? На что ты мальчишку
зазываешь к себе и примолвываешь его? Кто тебя просил зашивать ему рубашонку и
задаривать его всякими гостинцами? Ты что думаешь — без матери за ним догляду нету?
Что без тебя не обойдутся? И хватает у тебя совести, бесстыжие твои глаза!
— А что я плохого сделала? Чего вы ругаетесь, бабушка? — вспыхнув, спросила
Аксинья.
— Как это — что плохого? Да ты имеешь право касаться Натальиного дитя, ежели ты
ее самою свела в могилу?
— Что вы, бабушка! Окститесь! Кто ее сводил? Сама над собой учинила.
— А не через тебя?
— Ну, уж это я не знаю.
— Зато я знаю! — взволнованно выкрикнула Ильинична.
— Не шумите, бабушка, я вам не сноха, чтобы на меня шуметь. У меня для этого муж
есть.
— Вижу тебя наскрозь! Вижу, чем ты и дышишь! Не сноха, а в снохи лезешь! Детей
попервам хочешь примануть, а посля к Гришке подобраться?
— К вам в снохи я идтить не собираюсь. Ополоумели вы, бабушка! У меня муж живой.
— То-то ты от него, от живого-то, и норовишь к другому привязаться!
Аксинья заметно побледнела, сказала:
— Не знаю, с чего вы на меня напустились и срамотите меня… Ни на кого я никогда не
навязывалась и навязываться не собираюсь, а что вашего внучочка примолвила — чего ж тут
плохого? Детей у меня, вы сами знаете, нету, на чужих радуюсь, и то легче, вот и зазвала
его… Подумаешь, задаривала я его! Грудку сахару дала дитю, так это и задариванье! Да к
чему мне его задаривать-то? Так болтаете вы бог знает чего!..
— При живой матери что-то ты его не зазывала! А как померла Наталья — так и ты
доброхоткой объявилась!
— Он у меня и при Наталье в гостях бывал, — чуть приметно улыбнувшись, сказала
Аксинья.
— Не бреши, бесстыжая!
— Вы спросите у него, а потом уж брехню задавайте.
— Ну как бы то ни было, а больше не смей мальчонку заманивать к себе. И не думай,
что этим ты милее станешь Григорию. Женой его тебе не бывать, так и знай!
С исказившимся от гнева лицом Аксинья хрипло сказала:
— Молчи! У тебя он не спросится! И ты в чужие дела не лезь!
Ильинична хотела еще что-то сказать, но Аксинья молча повернулась, подошла к
ведрам, рывком подняла на плечи коромысло и, расплескивая воду, быстро пошла по стежке.
С той поры при встречах она не здоровалась ни с кем из Мелеховых, с сатанинской
гордостью, раздувая ноздри, проходила мимо, но, завидев где-нибудь Мишатку, пугливо
оглядывалась и, если никого не было поблизости, подбегала к нему, наклонившись,
прижимала его к груди и, целуя загорелый лобик и угрюмоватые черные, мелеховские
глазенки, смеясь и плача, бессвязно шептала: «Родный мой Григорьевич! Хороший мой! Вот
как я по тебе соскучилась! Дура твоя тетка Аксинья… Ах, какая дура-то!» И после долго не
сходила с ее губ трепетная улыбка, а увлажненные глаза сияли счастьем, как у молоденькой
девушки.
В конце августа был мобилизован Пантелей Прокофьевич. Одновременно с ним из
Татарского ушли на фронт все казаки, способные носить оружие. В хуторе из мужского
населения остались только инвалиды, подростки, да древние старики. Мобилизация была
поголовной, и освобождения на врачебных комиссиях, за исключением явных калек, не
получал никто.
Пантелей Прокофьевич, получив от хуторского атамана приказ о явке на сборный