Page 740 - Тихий Дон

Татарскому. На всякий случай Ильинична решила так: отправить с кем-нибудь из хуторных
Дуняшку с детьми и наиболее ценным имуществом, а самой оставаться, даже в том случае,
если красные займут хутор.
В ночь на 17 сентября неожиданно явился домой Пантелей Прокофьевич. Он пришел
пешком из-под Казанской станицы, измученный, злой. Отдохнув с полчаса, сел за стол и
начал есть так, как Ильинична еще за всю свою жизнь не видела; полуведерный чугун
постных щей словно за себя кинул, а потом навалился на пшенную кашу. Ильинична от
изумления руками всплеснула:
— Господи, да как уж ты ешь, Прокофич! Как, скажи, ты три дня не ел!
— А ты думала — ел, старая дура! Трое суток в аккурат маковой росинки во рту не
было!
— Да что же, вас там не кормят, что ли?
— Черти бы их так кормили! — мурлыча по-кошачьи, с набитым ртом, отвечал
Пантелей Прокофьевич. — Что спромыслишь — то и полопаешь, а я воровать ишо не
обучился. Это молодым добро, у них совести-то и на семак 74 не осталося… Они за
эту проклятую войну так руки на воровстве набили, что я ужахался-ужахался, да и перестал.
Все, что увидят, — берут, тянут, волокут… Не война, а страсть господня!
— Ты бы не доразу наедался. Как бы тебе чего не поделалось. Глянь, как ты
раздулся-то, чисто паук!
— Помалкивай. Молока принеси, да побольше корчажку!
Ильинична даже заплакала, глядя на своего насмерть изголодавшегося старика.
— Что ж, ты навовсе пришел? — спросила она, после того как Пантелей Прокофьевич
отвалился от каши.
— Там видно будет… — уклончиво ответил он.
— Вас, стариков, стало быть, спустили по домам?
— Никого не спускали. Куда спускать, ежли красные уже к Дону подпирают? Я сам
ушел.
— А не прийдется тебе отвечать за это? — опасливо спросила Ильинична.
— Поймают, — может, и отвечать прийдется.
— Да ты, что же, хорониться будешь?
— А ты думала, что на игрища буду бегать али по гостям ходить? Тьфу, бестолочь
идолова! — Пантелей Прокофьевич с сердцем сплюнул, но старуха не унималась:
— Ох, грех-то какой! Ишо беды наживем, как раз ишо дерзать тебя зачнут…
— Ну, уж лучше тут нехай ловют да в тюрьму сажают, чем там по степям с винтовкой
таскаться, — устало сказал Пантелей Прокофьевич. — Я им не молоденький по сорок верст в
день отмахивать, окопы рыть, в атаки бегать, да по земле полозить, да хорониться от пулев.
Черт от них ухоронится! Моего односума с Кривой Речки цокнула пуля под левую лопатку
— и ногами ни разу не копнул. Тоже приятности мало в таком деле!
Винтовку и подсумок с патронами старик отнес и спрятал в мякиннике, а когда
Ильинична спросила, где же его зипун, хмуро и неохотно ответил:
— Прожил. Вернее сказать — бросил. Нажали на нас за станицей Шумилинской так,
что все побросали, бегли, как полоумные. Там уж не до зипуна было… Кой у кого
полушубки были, и те покидали… И на черта он тебе сдался, зипун, что ты об нем
поминаешь? Уж ежли б зипун был добрый, а то так, нищая справа…
На самом деле зипун был добротный, новый, но все, чего лишался старик, — по его
словам, было никуда не годное. Такая уж у него повелась привычка утешать себя. Ильинична
знала об этом, а потому и спорить о качестве зипуна не стала.
Ночью на семейном совете решили: Ильиничне и Пантелею Прокофьевичу с
детишками оставаться дома до последнего, оберегать имущество, обмолоченный хлеб

74 две копейки