Page 778 - Тихий Дон

Рябчиков — сами вполпьяна — напоили до отказа старуху хозяйку и уже поговаривали о
том, чтобы пойти разыскать где-нибудь гармониста.
— Идите лучше на станцию, — посоветовал Богатырев, — там вагоны расчиняют. Весь
состав с обмундированием.
— На черта оно нужно, твое обмундирование! — кричал Ермаков. — Нам этих
шинелев хватит, какие ты приволок. А лишнее все одно заберут, Петро! Клеп собачий! Мы
тут решаемся в красные идтить, понял? Ить мы казаки — или кто? Ежли оставят в живых нас
красные — пойдем к ним служить! Мы — донские казаки! Чистых кровей, без подмесу!
Наше дело — рубить. Знаешь, как я рублю? С кочерыжкой! Становись, на тебе попробую!
То-то, ослабел? Нам все равно, кого рубить, лишь бы рубить. Так я говорю, Мелехов?
— Отвяжись! — устало отмахивался Григорий.
Кося налитыми кровью глазами, Ермаков пытался достать свою лежавшую на сундуке
шашку. Богатырев беззлобно отталкивал его, просил:
— Ты не буровь дюже, Аника-воин, а то я тебя враз усмирю. Пей степенно, ты же в
офицерском чине.
— Я на этот чин кладу с прибором! Он мне зараз нужен, как колодка свинье. Не
вспоминай! Сам такой. Дай я тебе погоны отрежу? Петя, жаль моя, погоди, погоди, я их
зараз…
— Ишо не время, с этим успеется, — посмеивался Богатырев, отстраняя
расходившегося друга.
Пили до зари. Еще с вечера откуда-то появились незнакомые казаки, один из них с
двухрядкой. Ермаков танцевал «казачка» до тех пор, пока не свалился. Его оттащили к
сундуку, и он тотчас же уснул на голом полу, широко разбросав ноги, неловко запрокинув
голову. До утра продолжалась невеселая гулянка. «Я из Кушматской!.. Из самой станицы! У
нас были быки — рога не достанешь! Кони были — как львы! А сейчас, что осталось в
хозяйстве? Одна облезлая сучка! Да и она скоро сдохнет, кормить нечем…» — пьяно рыдая,
говорил пожилой казак — один из случайных знакомых, пришедших на гульбище. Какой-то
кубанец в изорванной черкеске заказывал гармонисту «наурскую» и, картинно раскинув
руки, с такой поразительной легкостью скользил по комнате, что Григорию казалось, будто
подошвы горских сапог кубанца вовсе и не прикасаются к грязному, зашарпанному полу.
В полночь кто-то из казаков невесть откуда притащил два высоких глиняных
узкогорлых кувшина; на боках их темнели полусгнившие этикетки, пробки были опечатаны
сургучом, из-под вишнево-красных сургучных печатей свешивались массивные свинцовые
пломбы. Прохор долго держал в руках ведерный кувшин, мучительно шевелил губами,
стараясь разобрать иностранную надпись на этикетке. Недавно проснувшийся Ермаков взял
у него из рук кувшин, поставил на пол, обнажил шашку, Прохор не успел ахнуть, как
Ермаков, косо замахнувшись, срезал шашкой горло кувшина на четверть, громко крикнул:
«Подставляй посуду!»
Густое, диковинно ароматное и терпкое вино распили в несколько минут, и после долго
Рябчиков в восхищении цокал языком, бормотал: «Это не вино, а святое причастие! Такое
только перед смертью пить, да и то не всем, а таким, какие за всю жизнь в карты не играли,
табак не нюхали, баб не трогали… Архирейский напиток, одним словом!» Тут Прохор
вспомнил, что у него в мешке лежат банки с лечебным вином.
— Погоди, Платон, не хвали дюже! У меня винцо получше этого будет! Это — дерьмо,
а вот я достал на складе, так это винцо! Ладан с медом, а может, даже лучше! Это тебе,
браток, не архирейское, а — прямо сказать — царское! Раньше цари пили, а зараз нам
довелось… — бахвалился он, открывая одну из банок.
Жадный на выпивку Рябчиков глотнул сразу полстакана мутно-желтой густой
жидкости, мгновенно побледнел и вытаращил глаза.
— Это не вино, а карболка! — прохрипел он и, в ярости выплеснув остатки из стакана
Прохору на рубаху, пошел, покачиваясь, в коридор.
— Брешет он, гад! Вино — английское! Первый сорт! Не верьте ему, братцы! —