Page 783 - Тихий Дон

На двенадцатые сутки ночью пришли в станицу Милютинскую. Ночевать выпросились
в большом, богатом на вид доме. Утром Аксиньин спутник решил остаться на неделю в
станице, отдохнуть и залечить растертые до крови ноги. Идти дальше он не мог. В доме
нашлась для него портняжная работа, и наскучавший по делу старик живо примостился у
окошка, достал ножницы и связанные веревочкой очки, проворно начал распарывать
ка-кую-то ветошь.
Прощаясь с Аксиньей, старый балагур и весельчак перекрестил ее и неожиданно
прослезился, но тотчас же смахнул слезы, с обычной для него шутливостью сказал:
— Нужда — не родная матушка, а людей роднит… Вот уж и жалко тебя… Ну, да
нечего делать, ступай одна, дочушка, поводырь-то твой охромел сразу на все ноги, должно
быть, накормили его где-нибудь ячменным хлебом… Да и то сказать, промаршировали мы с
тобой порядочно, для моих семидесяти годков даже чересчур. Будет случай — перекажи
моей старухе, что сиз голубок ее жив и здоров, и в ступе его толкли, и в мялке мяли, а он все
живой, на ходу добрым людям штаны шьет и что не видно домой припожалует… Так и
передай ей: старый дурак, мол, кончил отступать и наступает обратно к дому, не чает, когда
до печки доберется…
Еще несколько дней провела Аксинья в дороге. От Боковской доехала до Татарского на
попутной подводе. Поздно вечером вошла в настежь распахнутую калитку своего двора,
глянула на мелеховский курень и задохнулась от внезапно подступивших к горлу рыданий…
В пустой, пахнущей нежилым кухне выплакала все скопившиеся за долгое время горькие
бабьи слезы, а потом сходила на Дон за водой, затопила печь, присела к столу, уронив на
колени руки. Задумавшись, она не слышала, как скрипнула дверь, и очнулась, когда
Ильинична, войдя, негромко сказала:
— Ну, здравствуй, соседушка! Долго ж ты пропадала в чужих краях…
Аксинья испуганно взглянула на нее, встала.
— Ты чего воззрилась на меня и молчишь? Аль плохие вести принесла? — Ильинична
медленно подошла к столу, присела на край лавки, не сводя пытливого взгляда с
Аксиньиного лица.
— Нет, какие же у меня вести… Не ждала я вас, задумалась что-то и не слыхала, как вы
вошли… — растерянно проговорила Аксинья.
— Исхудала ты, в чем и душа держится.
— В тифу была…
— Григорий-то наш… Он как же… Вы где с ним расстались? Живой он?
Аксинья коротко рассказала. Ильинична выслушала ее, не проронив слова, под конец
спросила:
— Он, когда оставил тебя, не хворый поехал?
— Нет, он не хворал.
— И больше ты об нем ничего не слыхала?
— Нет.
Ильинична облегченно вздохнула:
— Ну вот, спасибо на добром слове. А тут по хутору разное брешут про него…
— Что же? — чуть слышно спросила Аксинья.
— Так, пустое… Всех не переслухаешь. Из хуторных один только Ванька Бесхлебнов
вернулся. Он видал Гришу в Катеринодаре больного, а другим я не верю!
— А что говорят, бабушка?
— Прослыхали мы, что какой-то казачишка с Сингинского хутора говорил, будто
зарубили Гришу красные в Новороссийском городе. Ходила я пеши в Сингин —
материнское-то сердце не терпит, — нашла этого казачишку. Отрекся он. И не видал,
говорит, и не слыхал. Ишо слух прошел, будто посадили в тюрьму и там он помер от тифу…
Ильинична опустила глаза и долго молчала, рассматривая свои узловатые тяжелые
руки. Обрюзгшее лицо старухи было спокойно, губы строго поджаты, но вдруг как-то сразу
на смуглых скулах ее проступил вишневый румянец, и мелко задрожали веки. Она взглянула