Page 779 - Тихий Дон

стараясь перекричать гул пьяных голосов, заорал Прохор. Он выпил стакан залпом и тотчас
стал белее Рябчикова.
— Ну как? — допытывался Ермаков, раздувая ноздри, заглядывая Прохору в
посоловевшие глаза. — Как царское вино? Крепкое? Сладкое? Говори же, чертяка, а то я эту
банку об твою голову разобью!
Прохор покачивал головой, страдал молча, а потом икнул, проворно вскочил и выбежал
вслед за Рябчиковым. Ермаков, давясь от смеха, заговорщицки подмигнул Григорию, пошел
во двор. Спустя минуту он вернулся в комнату. Раскатистый хохот его перекрыл все голоса.
— Ты чего это? — устало спросил Григорий. — Чего ржешь, глупой? Железку нашел?
— Ох, парень, пойди глянь, как они наизнанку выворачиваются! Ты знаешь, что они
пили?
— Ну?
— Английскую мазь от вшей!
— Брешешь!
— Истинный бог! Я сам, как на складе был, думал сначала, что это вино, а потом
спросил у доктора: «Что это такое, господин доктор?» — «Лекарство», — говорит. Я
спрашиваю: «Оно, случаем, не от всех скорбей? Не на спирту?» — «Боже упаси, говорит, это
союзники от вшей нам прислали смазку. Это — наружное лекарство, за воротник его никак
нельзя употреблять!»
— Чего же ты, лиходей, не сказал им? — с досадой упрекнул Григорий.
— Нехай, черти, очищаются перед сдачей, небось не сдохнут! — Ермаков вытер
проступившие от смеха слезы, не без злорадства добавил: — Да и пить будут полегше, а то
за ними не успеешь и рюмки со стола взять. Жадных так надо обучать! Ну, что ж, мы-то с
тобой выпьем или повременим? Давай за нашу погибель выпьем?
Перед рассветом Григорий вышел на крыльцо, дрожащими руками свернул папироску,
закурил, долго стоял, прислонившись спиной к влажной от тумана стене.
В доме, не умолкая, звучали пьяные вскрики, захлебывающиеся переборы гармошки,
разудалый свист; сухую дробь безустально выбивали каблуки завзятых плясунов… А из
бухты ветер нес густой, низкий рев пароходных сирен; на пристанях людские голоса
сливались в сплошной гул, прорезываемый громкими возгласами команды, ржанием
лошадей, гудками паровозов. Где-то в направлении станции Тоннельная шел бой. Глухо
погромыхивали орудия, в интервалах между выстрелами чуть слышался жаркий треск
пулеметов. За Мархотским перевалом высоко взметнулась брызжущим светом ракета. На
несколько секунд стали видны озаренные зеленым, призрачным сиянием горбатые вершины
гор, а потом снова вязкая темень мартовской ночи покрыла горы, и еще отчетливее и чаще,
почти сливаясь, загремели артиллерийские залпы.

XXIX

Соленый, густой, холодный ветер дул с моря. Запах неведомых чужих земель нес он к
берегу. Но для донцов не только ветер — все было чужое, неродное в этом скучном,
пронизанном сквозняками, приморском городе. Стояли они на молу сплошной сгрудившейся
массой, ждали погрузки… У берега вскипали зеленые пенистые волны. Сквозь тучу глядело
на землю негреющее солнце. На рейде дымили английские и французские миноносцы; серой
грозной махиной высился над водой дредноут. Над ним стлалось черное облако дыма.
Зловещая тишина стояла на пристанях. Там, где недавно покачивался у причала последний
транспорт, плавали в воде офицерские седла, чемоданы, одеяла, шубы, обитые красным
плюшем стулья, еще какая-то рухлядь, сброшенная второпях со сходен…
Григорий с утра приехал на пристань; поручив коня Прохору, долго ходил в толпе,
высматривал знакомых, прислушивался к отрывистым тревожным разговорам. На его глазах
у сходен «Святослава» застрелился пожилой отставной полковник, которому отказали в
месте на пароходе.