Page 828 - Тихий Дон

расстегивая на нем шинель.
— Не успел сказаться, спешил.
— А мы с Дуняшкой откричали, каждая поврозь, думали — не вернешься.
Григорий сдержанно улыбнулся.
— Нет, до этого не дошло. — Помолчал и добавил: — Пока не дошло.
Прихрамывая, он прошел к столу, сел. В раскрытую дверь было видно горницу,
широкую деревянную кровать в углу, сундук, тускло отсвечивавший медью оковки. Все
здесь осталось таким же, каким было в то время, когда он еще парнем захаживал сюда в
отсутствие Степана; почти ни в чем он не видел перемен, словно время шло мимо и не
заглядывало в этот дом; сохранился даже прежний запах: пахло бражным душком свежих
хмелин, чисто вымытыми полами и совсем немного, чуть слышно — увядшим чабрецом. Как
будто совсем недавно Григорий в последний раз на заре выходил отсюда, а на самом деле
как давно все это было…
Он подавил вздох и не спеша стал сворачивать папироску, но почему-то дрогнули руки,
и он рассыпал на колени табак.
Аксинья торопливо собирала на стол. Холодную лапшу надо было подогреть. Сбегав за
щепками в сарай, Аксинья — запыхавшаяся и слегка побледневшая — стала разводить огонь
на загнетке. Она дула на мечущие искрами пылающие уголья и успевала посматривать на
сгорбившегося, молча курившего Григория.
— Как твои дела там? Все управил?
— Все по-хорошему.
— С чего это Дуняшка взяла, что тебя беспременно должны заарестовать? Она и
меня-то напужала до смерти.
Григорий поморщился, с досадой бросил папиросу.
— Михаил ей в уши надул. Это он все придумывает, беду на мою голову кличет.
Аксинья подошла к столу. Григорий взял ее за руки.
— А ты знаешь, — сказал он, снизу вверх глядя в ее глаза, — дела мои не дюже
нарядные. Я сам думал, как шел в это политбюро, что не выйду оттуда. Как-никак я дивизией
командовал в восстание, сотник по чину… Таких зараз к рукам прибирают.
— Что же они тебе сказали?
— Анкету дали заполнить, бумага такая, всю службу там надо описать. А из меня
писарь плохой. Сроду так много не припадало писать, часа два сидел, описывал все свое
прохождение. Потом ишо двое в комнату зашли, все про восстание расспрашивали. Ничего,
обходительные люди. Старший спрашивает: «Чаю не хотите? Только с сахарином». Какой
там, думаю, чай! Хотя бы ноги от вас в целости унесть. — Григорий помолчал и
презрительно, как о постороннем, сказал: — Жидковат оказался на расплату… Сробел.
Он был зол на себя за то, что там, в Вешенской, струсил и не в силах был побороть
охвативший его страх. Ему было вдвойне досадно, что опасения его оказались напрасными.
Теперь все пережитое выглядело смешно и постыдно. Он думал об этом всю дорогу и, быть
может, потому сейчас рассказывал обо всем этом, высмеивая себя и несколько
преувеличивая испытанные переживания.
Аксинья внимательно выслушала его рассказ, затем мягко освободила руки и отошла к
печи. Поправляя огонь, она спросила:
— А как же дальше?
— Через неделю опять надо идти отмечаться.
— Думаешь, тебя все-таки заберут?
— Как видно — да. Рано или поздно возьмут.
— Что же будем делать? Как жить будем, Гриша?
— Не знаю. Давай потом об этом потолкуем. Вода у тебя есть умыться?
Они сели ужинать, и снова к Аксинье вернулось то полновесное счастье, которое
испытывала она утром. Григорий был тут, рядом с ней; на него можно было смотреть
безотрывно, не думая о том, что посторонние подстерегают ее взгляды, можно было