Page 868 - Тихий Дон

кричал.
Пришлось и около него установить дежурство. Ему давали воду, смачивали пылающий
лоб и ладонями или шапкой закрывали рот, когда он начинал слишком громко стонать или
бредить.
К концу второго дня он пришел в себя и сказал, что ему лучше.
— Когда едете отсюда? — спросил он Чумакова, поманив его к себе пальцем.
— Нынче ночью.
— Я тоже поеду. Не бросайте меня тут, ради Христа!
— Куда ты гож? — вполголоса сказал Фомин. — Ты же и ворохнуться не можешь.
— Как — не могу? Гляди! — Стерлядников с усилием приподнялся и тотчас снова лег.
Лицо его горело, на лбу мелкими капельками выступил пот.
— Возьмем, — решительно сказал Чумаков. — Возьмем, не бойся, пожалуйста! И
слезы вытри, ты — не баба.
— Это пот, — тихо шепнул Стерлядников и надвинул на глаза шапку…
— И рады бы тебя тут оставить, да хозяин не соглашается. Не робей, Василий! Заживет
твоя нога, и мы с тобой ишо поборемся и казачка спляшем. Чего ты духом пал, ну? Хоть бы
рана сурьезная была, а то так, ерунда!
Всегда суровый и хамовитый в обращении с другими, Чумаков сказал это так ласково и
с такими подкупающе мягкими и сердечными нотками в голосе, что Григорий удивленно
посмотрел на него.
Из хутора они выехали незадолго до рассвета. Стерлядникова с трудом усадили в
седло, но самостоятельно сидеть он не мог, валился то на одну сторону, то на другую.
Чумаков ехал рядом, обняв его правой рукой.
— Вот обуза-то… Прийдется бросить его, — шепнул Фомин, поравнявшись с
Григорием, сокрушенно качая головой.
— Добить?
— Ну, а что же, в зубы глядеть ему? Куда мы с ним?
Они долго ехали шагом, молчали. Чумакова сменил Григорий, потом Кошелев.
Взошло солнце. Внизу над Доном все еще клубился туман, а на бугре уже прозрачны и
ясны были степные дали, и с каждой минутой все синее становился небосвод, с застывшими
в зените перистыми облачками. На траве серебряной парчою лежала густая роса, и там, где
проходили лошади, оставался темный ручьистый след. Только жаворонки нарушали великую
и благостную тишину, распростертую над степью.
Стерлядников, в такт лошадиному шагу обезволенно мотавший головой, тихо сказал:
— Ох, тяжелехонько!
— Молчи! — грубо прервал его Фомин. — Нам с тобой нянчиться тоже не легче!
Неподалеку от Гетманского шляха из-под ног лошадей свечою взвился стрепет. Тонкий
дребезжащий посвист его крыльев заставил Стерлядникова очнуться от забытья.
— Братцы, ссадите меня с коня… — попросил он.
Кошелев и Чумаков осторожно сняли его с седла, положили на мокрую траву.
— Дай хоть поглядим, что у тебя с ногой. А ну, расстегни-ка штаны! — сказал
Чумаков, присаживаясь на корточки.
Нога Стерлядникова чудовищно распухла, туго без единой морщинки натянув,
заполнив вею просторную штанину. До самого бедра кожа, принявшая темно-фиолетовый
оттенок, лоснилась и была покрыта темными бархатистыми на ощупь пятнами. Такие же
пятна, только более светлой окраски, показались и на смуглом, глубоко ввалившемся животе.
От раны, от засохшей на штанах бурой крови уже исходил дурной, гнилостный запах, и
Чумаков рассматривал ногу своего друга, зажав пальцами нос, морщась и еле удерживая
подкатившую к горлу тошноту. Потом он внимательно посмотрел на опущенные синие веки
Стерлядникова и переглянулся с Фоминым, сказал:
— Похоже, что антонов огонь прикинулся… Да-а-а… Плохие твои дела, Василий
Стерлядников… Прямо-таки дохлые дела!.. Эх, Вася; Вася, как это тебя угораздило…