Page 23 - Здравствуй грусть

Глава первая
Я сама удивляюсь, как отчетливо помню все, начиная с этой минуты. Я стала
внимательно вглядываться в окружающих и в самое себя. До сих пор
непосредственность, бездумный эгоизм составляли для меня привычную роскошь. Я
всегда в ней жила. Но эти несколько дней так перевернули мою душу, что я начала
задумываться, наблюдать себя со стороны. Я прошла через все муки самоанализа, но так
и не примирилась с собой. «Питать такие чувства к Анне, — твердила я себе, — глупо и
мелко, а желать разлучить ее с отцом — жестоко». Но впрочем, за что я себя осуждала?
Я — это я, с какой стати мне насиловать свои чувства? Впервые в жизни мое "я" как бы
раздвоилось, и я в полном изумлении обнаружила в себе эту двойственность. Я находила
для себя убедительные самооправдания, нашептывала их себе, считала себя искренней,
как вдруг подавало голос мое второе "я", оно опровергало мои собственные доводы,
кричало мне, что я нарочно предаюсь самообману, хотя у моих доводов есть видимость
правдоподобия. Но как знать — может, именно мое второе "я" вводило меня в
заблуждение? И эта прозорливость — не была ли она моей главной ошибкой? Целыми
часами я просиживала в своей комнате, пытаясь понять, оправданы ли опасения и
неприязнь, какие мне отныне внушала Анна, или я просто балованная, эгоистичная
девчонка, жаждущая лженезависимости?

Тем временем я день ото дня худела, на пляже только спала, а за столом против воли
хранила напряженное молчание, которое в конце концов стало их тяготить. Я
приглядывалась к Анне, ловила каждое ее движение, за едой то и дело твердила себе:
«Вот она потянулась к нему — да ведь это любовь, самая настоящая любовь, другой
такой он никогда не встретит. А вот она улыбнулась мне, и в глазах затаенная тревога —
да разве можно на нее за это сердиться?» Но вдруг она говорила: «Когда мы вернемся в
город, Реймон…» И при мысли о том, что она войдет в нашу жизнь, будет делить ее с
нами, я вся ощетинивалась. Анна начинала мне казаться просто ловкой и холодной
женщиной. Я твердила себе: «У нее холодное сердце, у нас — пылкое, у нее властный
характер, у нас — независимый, она равнодушна к людям, они ее не интересуют, нас
страстно влечет к ним, она сдержанна, мы веселы. Только мы двое по-настоящему
живые, а она проскользнет между нами с этим пресловутым спокойствием, будет
отогреваться возле нас и мало-помалу завладеет ласковым теплом нашей беззаботности,
она ограбит нас, точно прекрасная змея. Прекрасная змея, прекрасная змея!» —
повторяла я. Анна протягивала мне хлеб, и я, вдруг очнувшись, восклицала про себя: «Да
ведь это же безумие! Ведь это Анна, умница Анна, которая взяла на себя заботу о тебе.
Холодность — это ее манера держаться, здесь нет никакой задней мысли; равнодушие
служит ей защитой от тысячи житейских гнусностей, это залог благородства».
Прекрасная змея… Побелев от стыда, я глядела на нее и мысленно молила о прощении.
Иногда она подмечала мои взгляды, и удивление, неуверенность омрачали ее лицо,
обрывали ее фразу на полуслове. Она инстинктивно искала взглядом отца, он смотрел на
нее с восхищением и страстью, он не понимал причины ее тревоги. В конце концов
обстановка по моей милости сделалась невыносимой, и я себя за это ненавидела.
Мой отец страдал от этого настолько, насколько вообще был способен страдать в его
положении. Иными словами, мало, потому что был без ума от Анны, без ума от гордости
и наслаждения, а он жил только ради них. Тем не менее в один прекрасный день, когда я
дремала на пляже, он сел рядом со мной и стал на меня смотреть. Я почувствовала на
себе его взгляд. Я хотела было встать и с наигранно веселым видом, который вошел у
меня в привычку, предложить ему искупаться, но он положил руку мне на голову и
заговорил жалобным тоном:
— Анна, посмотрите на эту пичужку, она совсем отощала. Если это результат занятий,
надо их прекратить.
Он хотел все уладить, и, без сомнения, скажи он это десятью днями раньше, все и
уладилось бы. Но теперь я запуталась в куда более сложных противоречиях, и дневные
занятия меня больше не тяготили — ведь после Бергсона я не прочла ни строчки.
Подошла Анна. Я по-прежнему лежала ничком на песке, прислушиваясь к ее
заглушенным шагам. Она села по другую сторону от меня и прошептала:
— И вправду, учение ей не впрок. Впрочем, было бы лучше, если бы она в самом деле
занималась, а не кружила по комнате…