Page 20 - Здравствуй грусть

целовались, если приходила охота, и порой, когда он прижимался своими губами к моим,
мне вспоминалось лицо Анны, чуть изможденное лицо, каким оно у нее бывало по утрам,
вспоминалась та медлительность, та счастливая небрежность, какую любовь придавала
ее движениям, и я завидовала ей. Поцелуи быстро выдыхаются, и, конечно, люби меня
Сирил меньше, я бы в ту неделю стала его любовницей.

В шесть часов, возвращаясь из плавания к островам, Сирил втаскивал лодку на песчаный
берег. Мы шли к дому через сосновую рощу и, чтобы согреться, затевали веселую возню,
бегали взапуски. Он всегда нагонял меня неподалеку от дома, с победным кличем
бросался на меня, валил на усыпанную хвойными иглами землю, скручивал руки и
целовал. Я и сейчас еще помню вкус этих задыхающихся, бесплодных поцелуев и как
стучало сердце Сирила у моего сердца в унисон с волной, плещущей о песок… Раз, два,
три, четыре — стучало сердце, и на песке тихо плескалось море-раз, два, три… Раз — он
начинал дышать ровнее, поцелуи становились уверенней, настойчивей, я больше не
слышала плеска моря, и в ушах отдавались только быстрые, непрерывные толчки моей
собственной крови.

Однажды вечером нас разлучил голос Анны. В свете заката, где перемежались
красноватые блики и тени, мы с Сирилом, полуголые, лежали рядом — понятно, что это
могло ввести Анну в заблуждение. Она резко окликнула меня по имени.

Одним прыжком Сирил вскочил на ноги и, само собой, смутился. Я тоже встала, но не
так поспешно и поглядела на Анну. Она обернулась к Сирилу и тихо сказала, как бы не
замечая его:
— Надеюсь, я вас больше не увижу.

Он не ответил, наклонился ко мне и, прежде чем уйти, поцеловал меня в плечо. Этот
порыв удивил и растрогал меня, будто Сирил дал мне какой-то обет. Анна пристально
смотрела на меня все с тем же серьезным отрешенным выражением, точно думала о
чем-то другом. Меня это разозлило: если думает о другом, могла бы поменьше говорить.
Я подошла к ней, притворяясь смущенной просто из вежливости. Она машинально сняла
с моей шеи сосновую иголку и только тут как будто впервые увидела меня. И сразу на ее
лице появилась та великолепная презрительная маска, то выражение усталости и
неодобрения, которые так удивительно красили ее, а мне внушали робость.

— Вам бы следовало знать, что такого рода развлечения, как:
правило, кончаются клиникой, — сказала она.

Она говорила стоя и не сводя с меня взгляда, и мне было ужасно не по себе. Она
принадлежала к числу тех женщин, которые могут разговаривать, держась прямо и
неподвижно. Мне же нужно было развалиться в кресле, вертеть в руках какой-нибудь
предмет, курить сигарету или покачивать ногой и смотреть, как она качается…
— Не стоит преувеличивать, — смеясь, сказала я. — Я только поцеловалась с Сирилом,
вряд ли это приведет меня в клинику.
— Я прошу вас больше с ним не встречаться, — сказала она таким тоном, точно считала,
что я лгу. — Не возражайте — вам семнадцать лет, я теперь в какой-то мере отвечаю за
вас и не до-пущу, чтобы вы портили себе жизнь. Кстати, вам необходимо заниматься, это
заполнит ваш дневной досуг.

Она повернулась ко мне спиной и пошла к дому своей непринужденной походкой. А я,
потрясенная, словно приросла к месту. Она верит в то, что говорит, — все мои доводы,
возражения она примет с тем равнодушием, которое хуже презрения, будто я и не
существую вовсе, будто я — это не я, не та самая Сесиль, которую она знает с рождения,
не я, которую, в конце концов, ей, должно быть, тяжело наказывать, а неодушевленный
предмет, который надо водворить на место. Вся моя надежда была на отца. Наверное, он
скажет, как всегда: «Что это за мальчуган, котенок? Надеюсь, он по крайней мере
красив и здоров? Берегись распутников, детка». Он должен сказать именно это — не то
прости-прощай мои каникулы.
Ужин прошел как в кошмарном сне. Анне и в голову не пришло предложить мне: «Я не
стану ничего рассказывать отцу, я не доносчица, но дайте мне слово, что будете