Page 19 - Здравствуй грусть

себе, к ней. Я опустилась перед ними на колени, они оба смотрели на меня с ласковым
волнением, гладили меня по голове. А я — я неотступно думала, что, может быть, в эту
самую минуту меняется вся моя жизнь, но что я для них и в самом деле всего только
котенок, маленький преданный зверек. Я чувствовала, что они где-то надо мной, что их
соединяет прошлое, будущее, узы, которые мне неведомы и от которых я свободна. Я
намеренно закрыла глаза, уткнулась головой в их колени, смеялась вместе с ними, вновь
вошла в свою роль. Да и почему бы мне не быть счастливой? Анна прелесть, ей чужды
какие бы то ни было мелочные побуждения. Она будет руководить мною, снимет с меня
бремя ответственности за мои поступки, что бы ни случилось, наставит на истинный
путь. Я стану верхом совершенства, а заодно и мой отец.

Отец встал и вышел за бутылкой шампанского. Мне вдруг стало противно. Он счастлив
— это, конечно, главное, но я уже столько раз видела его счастливым из-за женщины…

— Я немного побаивалась вас, — сказала Анна.
— Почему? — спросила я.

Послушать ее — я своим запретом могла помешать двум взрослым людям пожениться.
— Я опасалась, что вы меня боитесь, — сказала она и засмеялась.

Я тоже засмеялась, потому что я ведь и вправду ее побаивалась. Она давала мне понять,
что она это знает и что мой страх напрасен.

— Вам кажется смешным, что старики решили пожениться?
— Какие же вы старики? — возразила я с подобающим случаю убеждением, потому что в
эту минуту, вальсируя, вошел отец с бутылкой.
Он сел рядом с Анной, обвил рукой ее плечи. Она вся подалась к нему движением,
которое заставило меня потупиться. Вот почему она и согласилась выйти за него — из-за
его смеха, из-за этой сильной, внушающей доверие руки, из-за его жизнелюбия, из-за
тепла, которое он излучает. Сорок лет, страх перед одиночеством, быть может,
последние всплески чувственности… Я привыкла смотреть на Анну не как на женщину, а
как на некую абстракцию: я видела в ней уверенность в себе, элегантность, интеллект и
ни тени чувственности или слабости… Я понимала, как гордится отец: надменная,
равнодушная Анна Ларсен будет его женой. Любит ли он ее, способен ли любить долго?
Есть ли разница между его чувством к ней и тем, что он питал к Эльзе? Я закрыла глаза,
солнце меня сморило. Мы сидели на террасе в атмосфере недомолвок, тайных страхов и
счастья.
Все эти дни Эльза не показывалась. Неделя пролетела быстро. Семь счастливых, ничем
не омраченных дней — только семь. Мы строили замысловатые планы, как мы обставим
квартиру, какой у нас будет распорядок дня. Мы с отцом развлекались, стараясь
уплотнить его до отказа, усложняли с безответственностью тех, кто никогда не знал
никакого распорядка. Но неужели мы верили в это всерьез? Неужели отец и впрямь
собирался изо дня в день возвращаться в половине первого к обеду в одно и то же место,
ужинать дома и потом никуда не уходить? И однако, он с радостью отрекался от своих
богемных привычек, восхвалял порядок, элегантную, размеренную жизнь буржуазного
круга. Но наверняка для него, как и для меня, все это были лишь умозрительные
построения.

Об этой неделе у меня сохранились воспоминания, в которых я теперь люблю копаться,
чтобы себя помучить. Анна была безмятежной, доверчивой, удивительно мягкой, отец ее
любил. По утрам они выходили рука об руку, дружно смеясь, с синими кругами вокруг
глаз, и, клянусь, я хотела бы, чтобы так продолжалось всю жизнь. Вечерами мы часто
отправлялись на побережье выпить аперитив на террасе какого-нибудь кафе. Нас
повсюду принимали за обыкновенную дружную семью, и мне, привыкшей всегда
появляться вдвоем с отцом и встречать лукавые или сострадательные улыбки и взгляды,
нравилось выступать в роли, соответствующей моему возрасту. Свадьба должна была
состояться в Париже по возвращении.
Бедняжка Сирил был несколько ошарашен нашими домашними преобразованиями. Но
этот узаконенный конец пришелся ему по душе. Мы вдвоем плавали на паруснике,