Page 21 - Здравствуй грусть

прилежно заниматься». Такого рода сделки были не в ее характере. Это и радовало и
злило меня — ведь в противном случае у меня был бы повод ее презирать. Но она
избежала этого промаха, как и всех других, и, только когда подали второе, вдруг как
будто вспомнила о происшествии.

— Реймон, я хотела бы, чтобы вы дали кое-какие благоразумные наставления вашей
дочери. Сегодня вечером я застала ее в сосновой роще с Сирилом, и, судя по всему,
отношения у них самые короткие.

Отец, бедняжка, попытался обратить все в шутку.
— Ай-ай-ай, что я слышу? Что же они делали?

— Я его целовала, — с жаром крикнула я. — А Анна подумала…
— Я ничего не подумала, — отрезала она. — Но полагаю, что ей лучше некоторое время
не видеться с ним и заняться своей философией.
— Бедное мое дитя, — сказал отец, — Надеюсь, этот Сирил хоть славный мальчик?

— Сесиль тоже славная девочка, — сказала Анна. — Вот почему я была бы очень
огорчена, если бы с ней случилась беда. А поскольку она здесь предоставлена самой
себе, постоянно проводит время с этим мальчиком и оба они бездельничают, беды, по-
моему, не избежать. А вы в этом сомневаетесь?
При словах: «А вы в этом сомневаетесь?» — я подняла глаза. Отец в полном смущении
потупился.
— Вы, безусловно, правы, — сказал он. — Конечно, в общем-то тебе надо немного
позаниматься, Сесиль. Ты ведь не хочешь провалиться по философии?
— Мне все равно, — буркнула я.

Он посмотрел на меня и тут же отвел глаза. Я была сражена. Я понимала, что
беззаботность — единственное чувство, которое было содержанием нашей жизни, — не
располагала аргументами для самозащиты.

— Ну вот что, — сказала Анна, поймав под столом мою руку. — Вы откажетесь от роли
лесной дикарки ради роли хорошей ученицы, но всего на один месяц, ведь это не
страшно, верно?
Она и он смотрели на меня с улыбкой, в этих условиях спорить было бесполезно. Я
осторожно отняла руку.
— Нет, — сказала я, — очень даже страшно.

Я сказала это так тихо, что они не расслышали, а может быть,
не захотели расслышать. На другое утро я сидела над фразой Бергсона — я потратила
несколько минут, чтобы ее понять: «Сколь различны ни казались бы на первый взгляд
факты и их причины и хотя по правилам поведения нельзя заключить о сути вещей, мы
неизменно черпаем стимул для любви к человечеству только из неразрывной связи с
исходным принципом человеческого рода». Я повторяла эту фразу сначала тихо, чтобы
не растравлять себя, потом в полный голос. Я внимательно вглядывалась в нее, обхватив
голову руками. Наконец я ее поняла, но чувствовала себя такой же холодной и
бездарной, как когда прочла ее в первый раз. Продолжать я не могла: я вчитывалась в
следующие строчки с прежним усердием и готовностью, как вдруг какой-то вихрь
всколыхнулся во мне и швырнул меня на кровать. Я подумала о Сириле, который ждал
меня в золотистой бухточке, о тихом покачивании лодки, о вкусе наших поцелуев и — об
Анне. Подумала о ней так, что села на кровати с сильно бьющимся сердцем, твердя себе,
что это глупо и чудовищно, что я просто ленивая, избалованная девчонка и не вправе
позволить себе так думать. Но против воли мне лезли в голову мысли — мысли о том, что
она зло-вредна и опасна и необходимо убрать ее с нашего пути. Я вспомнила о только
что кончившемся завтраке, за которым я не разжимала губ. Уязвленная, осунувшаяся от
обиды, чувствуя, что презираю себя, что мои переживания смешны… Да, именно в этом
я и винила Анну: она мешала мне любить самое себя. От природы созданная для счастья,