Page 141 - Золотой телёнок

— Да, - сдержанно сказал Остап, - я ее съел.
— Вот спасибо! — неожиданно воскликнул Гаргантюа. - А я уж и не знал, что с ней
делать. Ведь жара, курица могла испортиться. Правильно? Выбрасывать жалко! Ведь
верно?

— Разумеется, — сказал Остап осторожно, — я очень рад, что смог оказать вам эту
маленькую услугу.
— Вы от какой газеты? — спросил фоторепортер, продолжая с томной улыбкой шарить в
мешке. - Вы не в Москве сели?
— Вы, я вижу, фотограф, — сказал Остап, уклоняясь от прямого ответа, - знал я одного
провинциального фотографа, который даже консервы открывал только при красном
свете, боялся, что иначе они испортятся.

Меньшов засмеялся. Шутка нового пассажира пришлась ему по вкусу. И в это утро никто
больше не задавал великому комбинатору скользкий вопросов. Он спрыгнул с дивана и,
погладив свои щеки, на которых за три дня отросла разбойничья щетина, вопросительно
посмотрел на доброго Гаргантюа. Стихотворный фельетонист распаковал чемодан,
вынул оттуда бритвенный прибор и, протянув его Остапу, долго что-то объяснял, клюя
невидимый корм и поминутно требуя подтверждения своим словам.

Покуда Остап брился, мылся и чистился, Меньшов, опоясанный фотографическими
ремнями, распространил по всему вагону известие, что в их купе едет новый
провинциальный корреспондент, догнавший ночью поезд на аэроплане и съевший
курицу Гаргантюа. Рассказ о курице вызвал большое оживление. Почти все
корреспонденты захватили с собой в дорогу домашнюю снедь: коржики, рубленые
котлеты, батоны и крутые яйца. Эту снедь никто не ел. Корреспонденты предпочитали
ходить в ресторан.

И не успел Бендер закончить свой туалет, как в купе явился тучный писатель в мягкой
детской курточке. Он положил на стол перед Остапом двенадцать яиц и сказал:

— Съешьте. Это яйца. Раз яйца существуют, то должен же кто-нибудь их есть?
Потом писатель выглянул в окно, посмотрел на бородавчатую степь и с горечью молвил:

— Пустыня — это бездарно! Но она существует. И с этим приходится считаться.
Он был философ. Выслушав благодарность Остапа, писатель потряс головой и пошел к
себе дописывать рассказ. Будучи человеком пунктуальным, он твердо решил каждый
день обязательно писать по рассказу, Это решение он выполнял с прилежностью первого
ученика. По-видимому, он вдохновлялся мыслью, что раз бумага существует, то должен
же на ней кто-нибудь писать.
Примеру философа последовали другие пассажиры. Навроцкий принес фаршированный
перец в банке, Лавуазьян-котлеты с налипшими на них газетными строчками, Сапегин —
селедку и коржики, а Днестров-стакан яблочного повидла. Приходили и другие, но Остап
прекратил прием.

— Не могу, не могу, друзья мои, — говорил он, - сделай одному одолжение, как уже все
наваливаются. Корреспонденты ему очень понравились. Остап готов был умилиться, но
он так наелся, что был не в состоянии предаваться каким бы то ни было чувствам.

Он с трудом влез на свой диван и проспал почти весь день.

Шли третьи сутки пути. В ожидании событий литерный поезд томился. До Магистрали
было еще далеко, ничего достопримечательного не случилось, и все же московские
корреспонденты, иссушаемые вынужденным бездельем, подозрительно косились друг на
Друга.
“Не узнал ли кто-нибудь чего-нибудь и не послал ли об этом молнию в свою редакцию? “

Наконец, Лавуазьян не сдержался и отправил телеграфное сообщение: