Page 140 - Золотой телёнок

любил распространяться, так как сохранил неприятнейшие воспоминания, выбираясь с
простреленным плечом из общей могилы.

Возможно, что и представитель христианских молодых людей схватился бы за сердце,
выяснив, что веселый Паламидов был председателем армейского трибунала, а Лавуазьян
в интересах газетной информации переоделся женщиной и проник на собрание
баптисток, о чем и написал большую антирелигиозную корреспонденцию, что ни один из
присутствующих советских граждан не крестил своих детей и что среди этих исчадий
имеются даже четыре писателя. Разные люди сидели в вагон-ресторане. На второй день
сбылись слова плюшевого пророка. Когда поезд, гремя и ухая, переходил Волгу по
Сызранскому мосту, литерные пассажиры неприятными городскими голосами затянули
песню о волжском богатыре. При этом они старались не смотреть друг другу в глаза. В
соседнем вагоне иностранцы, коим не было точно известно, где и что полагается петь, с
воодушевлением исполняли “Эй, полна, полна коробочка” с не менее странным
припевом: “Эх, юхнем! ” Открытки человеку с плюшевым носом никто не послал, было
совестно. Один лишь Ухудшанский крепился. Он не пел вместе со всеми. Когда несенный
разгул овладел поездом, один лишь он молчал, плотно сжимая зубы и делая вид, что
читает “Полное географическое описание нашего отечества”. Он был строго наказан.
Музыкальный пароксизм случился с ним ночью, далеко за Самарой, В полночный час,
когда необыкновенный поезд уже спал, из купе Ухудшанского послышался шатающийся
голос: “Есть на Волге утес, диким мохом порос”. Путешествие взяло свое.
А еще позже, когда заснул и Ухудшанский, дверь с площадки отворилась, на секунду
послышался вольный гром колес, и в пустой блистающий коридор, озираясь, вошел
Остап Бендер. Секунду он колебался, а потом сонно махнул рукой и раскрыл первую же
дверь купе. При свете синей ночной лампочки спали Гаргантюа, Ухудшанский и
фотограф Меньшов, Четвертый, верхний, диванчик был пуст. Великий комбинатор не
стал раздумывать. Чувствуя слабость в ногах после тяжелых скитаний, невозвратимых
утрат и двухчасового стояния на подножке вагона, он взобрался наверх. Оттуда ему
представилось чудесное видение — у окна, на столике, задрав ножки вверх, как оглобли,
лежала белотелая вареная курица.

— Я иду по неверному пути Паниковского, — прошептал Остап.
С этими словами он поднял курицу к себе и съел ее без хлеба и соли. Косточки он
засунул под твердый холщовый валик. Он заснул счастливый, под скрипение переборок,
вдыхая неповторимый железнодорожный запах краски.

ГЛАВА XXVII. “ПОЗВОЛЬТЕ ВОЙТИ НАЕМНИКУ КАПИТАЛА”
Ночью Остапу приснилось грустное затушеванное лицо Зоси, а потом появился
Паниковский. Нарушитель конвенции был в извозчичьей шляпе с пером и, ломая руки,
говорил: “Бендер! Бендер! Вы не знаете, что такое курица! Это дивная, жирная птица,
курица! ” Остап не понимал и сердился: “Какая курица? Ведь ваша специальность-гусь! ”
Но Паниковский настаивал на своем: “Курица, курица, курица! “
Бендер проснулся. Низко над головой он увидел потолок, выгнутый, как крышка
бабушкина сундука. У самого носа великого комбинатора шевелилась багажная сетка, В
купе было очень светло. В полуспущенное окно рвался горячий воздух оренбургской
степи.

— Курица! - донеслось снизу. — Куда же девалась моя курица? Кроме нас, в купе никого
нет! Ведь верно? Позвольте, а это чьи ноги?

Остап закрыл глаза рукой и тут же с неудовольствием вспомнил, что так делывал и
Паниковский, когда ему грозила беда. Отняв руку, великий комбинатор увидел головы,
показавшиеся на уровне его полки.
— Спите? Ну, ну, — сказала первая голова.
— Скажите, дорогой, - доброжелательно молвила вторая, -это вы съели мою курицу? Ведь
верно? Ведь правильно?
Фоторепортер Меньшов сидел внизу, по локоть засунув обе руки в черный
фотографический мешок. Он перезаряжал кассеты.