Page 75 - Золотой телёнок

В эту минуту в углу потух золотой зуб. Паниковский развернулся, опустил голову и с
криком: “А ты кто такой? “-вне себя бросился на Остапа. Не переменяя позы и даже не
повернув головы, великий комбинатор толчком каучукового кулака вернул
взбесившегося нарушителя конвенции на прежнее место и продолжал:

— Дело в том, Шура, что это была проверка. У служащего с сорокарублевым жалованьем
оказалось в кармане десять тысяч рублей, что несколько странно и дает нам большие
шансы, позволяет, как говорят марафоны и беговые жуки, надеяться на куш. Пятьсот
тысяч-это безусловно куш. И получим мы его так. Я возвращу Корейко десять тысяч, и
он их возьмет. Хотел бы я видеть человека, который не взял бы назад своих денег. И вот
тут-то ему придет конец. Его погубит жадность. И едва только он сознается в своем
богатстве, я возьму его голыми руками. Как человек умный, он поймет, что часть меньше
целого, и отдаст мне эту часть из опасения потерять все. И тут, Шура, на сцену явится
некая тарелочка с каемкой…

— Правильно! — воскликнул Балаганов. В углу плакал Паниковский.

— Отдайте мне мои деньги, — шепелявил он, - я совсем бедный! Ягод не был в бане. Я
старый. Меня девушки не любят.
— Обратитесь во Всемирную лигу сексуальных реформ, -сказал Бендер. — Может быть,
там помогут.
— Меня никто не любит, - продолжал Паниковский, содрогаясь.

— А за что вас любить? Таких, как вы, девушки не любят. Они любят молодых,
длинноногих, политически грамотных. А вы скоро умрете. И никто не напишет про вас в
газете: “Еще один сгорел на работе”. И на могиле не будет сидеть прекрасная вдова с
персидскими глазами. И заплаканные дети не будут спрашивать: “Папа, папа, слышишь
ли ты нас? “

— Не говорите так! — закричал перепугавшийся Паниковский. — Я всех вас переживу.
Вы не знаете Паниковского. Паниковский вас всех еще продаст и купит. Отдайте мои
деньги.

— Вы лучше скажите, будете служить или нет? Последний раз спрашиваю.

— Буду, — ответил Паниковский, утирая медленные стариковские слезы.
Ночь, ночь, ночь лежала над всей страной. В Черноморском порту легко поворачивались
крапы, спускали стальные стропы в глубокие трюмы иностранцев и снова
поворачивались, чтобы осторожно, с кошачьей любовью опустить на пристань сосновые
ящики с оборудованием Тракторостроя. Розовый кометный огонь рвался из высоких труб
силикатных заводов. Пылали звездные скопления Днепростроя, Магнитогорска и
Сталинграда. На севере взошла Краснопутиловская звезда, а за нею зажглось великое
множество звезд первой величины. Были тут фабрики, комбинаты, электростанции,
новостройки. Светилась вся пятилетка, затмевая блеском старое, примелькавшееся еще
египтянам небо.

И молодой человек, засидевшийся с любимой в рабочем клубе, торопливо зажигал
электрифицированную карту пятилетки и шептал:
— Посмотри, вон красный огонек. Там будет Сибкомбайн. Мы поедем туда. Хочешь?

И любимая тихо смеялась, высвобождая руки.
Ночь, ночь, ночь, как уже было сказано, лежала над всей страной. Стонал во сне
монархист Хворобьев. которому привиделась огромная профсоюзная книжка. В поезде,
на верхней полке, храпел инженер Талмудовский, кативший из Харькова в Ростов, куда
манил его лучший оклад жалованья. Качались на широкой атлантической волне
американские джентльмены, увозя на родину рецепт прекрасного пшеничного самогона.
Ворочался на своем диване Васисуалий Лоханкин, потирая рукой пострадавшие места.
Старый ребусник Синицкий зря жег электричество, сочиняя для журнала
“Водопроводное дело” загадочную картинку: “Где председатель этого общего собрания
рабочих и служащих, собравшихся на выборы месткома насосной станции? ” При этом он
старался не шуметь, чтобы не разбудить Зосю. Полыхаев лежал в постели с Серной