Page 79 - Избранное

После старшего мастера вышел ткач Егоров, Василий Иванович.
— Братцы, — говорит, — не время выносить резолюции. Иначе как экстренными
мерами и высшим наказанием не проймешь разбойников. Пора сплотиться и соединиться.
Потому — такая чудная пряжа пропадает — жалко же. Была бы дрянь пряжа — разве
плакали бы?! А то такая пряжа, что носки я три года не снимая ношу — и ни дырочки.
Тут с места встает старший мастер Кадушкин.
— Ха! — говорит, — носки. Носок, говорит, вроде как сапогом защищен. Чего ему
делается! Я вот, говорит, свитер с этой пряжи два года ношу, и все он как новенький. А ты,
чудак, с носком лезешь.
Тут еще один ткач встает с места.
— Свитер, — говорит, — это тоже не разговор, товарищи. Свитер, говорит, это вроде
как костюм. Чего ему делается. Я, говорит, перчатки шесть лет ношу, и хоть бы хны. И еще
десять лет носить буду, если их не сопрут. А сопрут, так вор, бродяга, наносится… И дети,
говорит, все у меня перчатки носят с этой пряжи. И родственники. И не нахвалятся.
Тут начали с места подтверждать: дескать, пряжа действительно выдающаяся, к чему
спорить. И не лучше ли, заместо спора, перейти к делу и выискать способ переловить
мошенников.
Были приняты энергичные меры: дежурства, засады и обыски. Однако воров не нашли.
И только на днях автор прочел в газете, что семь человек с этой фабрики все-таки
засыпались. Среди засыпавшихся были все знакомые имена: старший мастер Кадушкин,
Василий Иванович Егоров и другие.
А приговорили их… Тьфу, черт! Мне-то что — к чему их приговорили? Недоставало
адрес ихний еще сообщить. Тьфу, черт, а ведь сообщил — станция Тимохино.
Ах, читатель, до чего заедает общественное настроение.
1925

ПАПАША

Недавно Володьке Гусеву припаяли на суде. Его признали отцом младенца с
обязательным отчислением третьей части жалованья. Горе молодого счастливого отца не
поддается описанию. Очень он грустит по этому поводу.
— Мне, — говорит, — на младенцев завсегда противно было глядеть. Ножками
дрыгают, орут, чихают. Толстовку тоже, очень просто, могут запачкать. Прямо житья нет от
этих младенцев.
А тут еще этакой мелкоте деньги отваливай. Третью часть жалованья ему подавай. Так
вот — здорово живешь. Да от этого прямо можно захворать. Я народному судье так и сказал:
— Смешно, говорю, народный судья. Прямо, говорю, смешно, какие ненормальности.
Этакая, говорю, мелкая Крошка, а ему третью часть. Да на что, говорю, ему третья часть?
Младенец, говорю, не пьет, не курит и в карты не играет, а ему выкладывай ежемесячно.
Это, говорю, захворать можно от таких ненормальностей.
А судья говорит:
— А вы как насчет младенца? Признаете себя ай нет?
Я говорю:
— Странные ваши слова, народный судья. Прямо, говорю, до чего обидные слова. Я,
говорю, захворать могу от таких слов. Натурально, говорю, это не мой младенец. А только,
говорю, я знаю, чьи это интриги. Это, говорю, Маруська Коврова насчет моих денег
расстраивается. А я, говорю, сам тридцать два рубли получаю. Десять семьдесят пять отдай,
— что ж это будет? Я, говорю, значит, в рваных портках ходи. А тут, говорю, параллельно с
этим Маруська рояли будет покупать и батистовые подвязки на мои деньги. Тьфу, говорю,
провались, какие неприятности!
А судья говорит:
— Может, и ваш. Вы, говорит, припомните.