Page 11 - «Детские годы Багрова-внука»

время нездорова. Сначала мать приказала было перевести её в другую

комнату; но я, заметив это, пришёл в такое волнение и тоску, как мне после
говорили, что поспешили возвратить мне мою сестрицу. Медленно
поправляясь, я не скоро начал ходить и сначала целые дни, лёжа в своей
кроватке и посадив к себе сестру, забавлял её разными игрушками или
показываньем картинок. Игрушки у нас были самые простые: небольшие
гладкие шарики или кусочки дерева, которые мы называли чурочками;
я строил из них какие-то клетки, а моя подруга любила разрушать их,
махнув своей ручонкой. Потом начал я бродить и сидеть на окошке,
растворённом прямо в сад. Всякая птичка, даже воробей, привлекала мое
вниманье и доставляла мне большое удовольствие. Мать, которая всё
свободное время от посещенья гостей и хозяйственных забот проводила
около меня, сейчас достала мне клетку с птичками и пару ручных голубей,
которые ночевали под моей кроваткой. Мне рассказывали, что я пришел от
них в такое восхищение и так его выражал, что нельзя было смотреть
равнодушно на мою радость. Один раз, сидя на окошке (с этой минуты я
всё уже твёрдо помню), услышал я какой-то жалобный визг в саду; мать

тоже его услышала, и когда я стал просить, чтобы послали посмотреть, кто
это плачет, что, «верно, кому-нибудь больно» – мать послала девушку, и та
через несколько минут принесла в своих пригоршнях крошечного, еще
слепого, щеночка, который, весь дрожа и не твёрдо опираясь на свои
кривые лапки, тыкаясь во все стороны головой, жалобно визжал, или
скучал, как выражалась моя нянька. Мне стало так его жаль, что я взял
этого щеночка и закутал его своим платьем. Мать приказала принести на
блюдечке тёпленького молочка, и после многих попыток, толкая рыльцем
слепого кутёнка в молоко, выучили его лакать. С этих пор щенок по целым
часам со мной не расставался; кормить его по нескольку раз в день
сделалось моей любимой забавой; его назвали Суркой, он сделался потом
небольшой дворняжкой и жил у нас семнадцать лет, разумеется, уже не в
комнате, а на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко

мне и к моей матери.
Выздоровленье моё считалось чудом, по признанию самих докторов.
Мать приписывала его, во-первых, бесконечному милосердию божию, а во-
вторых, лечебнику Бухана. Бухан получил титло моего спасителя, и мать
приучила меня в детстве молиться богу за упокой его души при утренней и
вечерней молитве. Впоследствии она где-то достала гравированный
портрет Бухана, и четыре стиха, напечатанные под его портретом на
французском языке, были кем-то переведены русскими стихами, написаны
красиво на бумажке и наклеены сверх французских. Всё это, к сожалению,