Page 14 - «Детские годы Багрова-внука»

продолжительная болезнь ослабила, утончила, довела до крайней

восприимчивости мои нервы, а может быть, и от природы я не имел
храбрости. Первые ощущения страха поселили во мне рассказы няньки.
Хотя она, собственно, ходила за сестрой моей, а за мной только
присматривала, и хотя мать строго запрещала ей даже разговаривать со
мною, но она иногда успевала сообщить мне кое-какие известия о буке, о
домовых и мертвецах. Я стал бояться ночной темноты и даже днём боялся
тёмных комнат. У нас в доме была огромная зала, из которой две двери
вели в две небольшие горницы, довольно тёмные, потому что окна из них
выходили в длинные сени, служившие коридором; в одной из них
помещался буфет, а другая была заперта; она некогда служила рабочим
кабинетом покойному отцу моей матери; там были собраны все его вещи:
письменный стол, кресло, шкаф с книгами и проч. Нянька сказала мне, что
там видят иногда покойного моего дедушку Зубина, сидящего за столом и
разбирающего бумаги. Я так боялся этой комнаты, что, проходя мимо неё,
всегда зажмуривал глаза. Один раз, идучи по длинным сеням, забывшись, я
взглянул в окошко кабинета, вспомнил рассказ няньки, и мне почудилось,

что какой-то старик в белом шлафроке сидит за столом. Я закричал и упал в
обморок. Матери моей не было дома. Когда она воротилась и я рассказал ей
обо всём случившемся и обо всём, слышанном мною от няни, она очень
рассердилась: приказала отпереть дедушкин кабинет, ввела меня туда,
дрожащего от страха, насильно и показала, что там никого нет и что на
креслах висело какое-то бельё. Она употребила все усилия растолковать
мне, что такие рассказы – вздор и выдумки глупого невежества. Няньку
мою она прогнала и несколько дней не позволяла ей входить в нашу
детскую. Но крайность заставила призвать эту женщину и опять
приставить к нам; разумеется, строго запретили ей рассказывать подобный
вздор и взяли с неё клятвенное обещание никогда не говорить о
простонародных предрассудках и поверьях; но это не вылечило меня от
страха. Нянька наша была странная старуха, она была очень к нам

привязана, и мы с сестрой ее очень любили. Когда ее сослали в людскую и
ей не позволено было даже входить в дом, она прокрадывалась к нам
ночью, целовала нас сонных и плакала. Я это видел сам, потому что один
раз ее ласки разбудили меня. Она ходила за нами очень усердно, но, по
закоренелому упрямству и невежеству, не понимала требований моей
матери и потихоньку делала ей всё наперекор. Через год её совсем отослали
в деревню. Я долго тосковал: я не умел понять, за что маменька так часто
гневалась на добрую няню, и оставался в том убеждении, что мать просто
её не любила.