Page 9 - «Детские годы Багрова-внука»

стоящей в сарае, а иногда вывезенной на двор; что я хнычу, повторяя

слабым голосом: «Супу, супу», – которого мне давали понемножку,
несмотря на болезненный, мучительный голод, сменявшийся иногда
совершенным отвращеньем от пищи. Мне сказывали, что в карете я плакал
менее и вообще был гораздо спокойнее. Кажется, господа доктора в самом
начале болезни дурно лечили меня и наконец залечили почти до смерти,
доведя до совершенного ослабления пищеварительные органы; а может
быть, что мнительность, излишние опасения страстной матери,
беспрестанная перемена лекарств были причиною отчаянного положения, в
котором я находился.

Я иногда лежал в забытьи, в каком-то среднем состоянии между сном
и обмороком; пульс почти переставал биться, дыханье было так слабо, что
прикладывали зеркало к губам моим, чтоб узнать, жив ли я; но я помню
многое, что делали со мной в то время и что говорили около меня,
предполагая, что я уже ничего не вижу, не слышу и не понимаю, – что я
умираю. Доктора и все окружающие давно осудили меня на смерть:

доктора – по несомненным медицинским признакам, а окружающие – по
несомненным дурным приметам, неосновательность и ложность которых
оказались на мне весьма убедительно. Страданий матери моей описать
невозможно, но восторженное присутствие духа и надежда спасти свое
дитя никогда её не оставляли. «Матушка Софья Николавна, – не один раз
говорила, как я сам слышал, преданная ей душою дальняя родственница
Чепрунова, – перестань ты мучить своё дитя; ведь уж и доктора и
священник сказали тебе, что он не жилец. Покорись воле божией: положи
дитя под образа, затепли свечку и дай его ангельской душеньке выйти с
покоем из тела. Ведь ты только мешаешь ей и тревожишь её, а пособить не
можешь…» Но с гневом встречала такие речи моя мать и отвечала, что
покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать всё что может
для моего спасенья, – и снова клала меня, бесчувственного, в

крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону, целые часы
растирала мне грудь и спину голыми руками, а если и это не помогало, то
наполняла легкие мои своим дыханьем – и я, после глубокого вздоха,
начинал дышать сильнее, как будто просыпался к жизни, получал сознание,
начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся на некоторое
время. Так бывало не один раз. Я даже мог заниматься своими игрушками,
которые расставляли подле меня на маленьком столике; разумеется, всё это
делал я, лежа в кроватке, потому что едва шевелил своими пальцами. Но
самое главное моё удовольствие состояло в том, что приносили ко мне мою