Page 178 - «Детские годы Багрова-внука»

прилётной птицы: одни летели высоко, не останавливаясь, а другие низко,

часто опускаясь на землю; одни стаи садились, другие поднимались, третьи
перелётывали с места на место: крик, писк, свист наполнял воздух. Не зная,
какая это летит или ходит птица, какое её достоинство, какая из них пищит
или свистит, я был поражён, обезумлен таким зрелищем. Отец и Евсеич,
которые стояли возле меня, сами находились в большом волненье. Они
указывали друг другу на птицу, называли её по имени, отгадывая часто по
голосу, потому что только ближнюю можно было различить и узнать по
перу. «Шилохвостя, шилохвостя-то сколько! – говорил торопливо Евсеич. –
Эки стаи! А кряковных-то! батюшки, видимо-невидимо!» – «А слышишь
ли, – подхватывал мой отец, – ведь это степняги, кроншнепы заливаются!
Только больно высоко. А вот сивки играют над озимями, точно… туча!
Веретенников-то сколько! а турухтанов-то – я уже и не видывал таких
стай!» Я слушал, смотрел и тогда ничего не понимал, что вокруг меня
происходило: только сердце то замирало, то стучало, как молотком; но зато
после всё представлялось, даже теперь представляется мне ясно и

отчётливо, доставляло и доставляет неизъяснимое наслаждение!.. и всё это
понятно вполне только одним охотникам! Я и в ребячестве был уже в душе
охотник, и потому можно судить, что я чувствовал, когда воротился в дом!
Я казался, я должен был казаться каким-то полоумным, помешанным; глаза
у меня были дикие, я ничего не видел, ничего не слышал, что со мной
говорили. Я держался за руку отца, пристально смотрел ему в глаза и с ним
только мог говорить, и только о том, что мы сейчас видели. Мать сердилась
и грозила, что не будет пускать меня, если я не образумлюсь и не выброшу
сейчас из головы уток и куликов. Боже мой, да разве можно было это
сделать!.. Вдруг грянул выстрел под самыми окнами, я бросился к окошку
и увидел дымок, расходящийся в воздухе, стоящего с ружьём Филиппа
(старый сокольник) и пуделя Тритона, которого все звали «Трентон»,
который, держа во рту за крылышко какую-то птицу, выходил из воды на

берег. Скоро Филипп пришёл с своей добычей: это был кряковый селезень,
как мне сказали, до того красивый пером, что я долго любовался им,
рассматривая его бархатную зелёную голову и шею, багряный зоб и темно-
зеленые косички в хвосте.
Мало-помалу привык я к наступившей весне и к ее разнообразным
явлениям, всегда новым, потрясающим и восхитительным; говорю привык
в том смысле, что уже не приходил от них в исступление. Погода
становилась тёплая, мать без затрудненья пускала меня на крылечко и
позволяла бегать по высохшим местам; даже сестрицу отпускала со мной.
Всякий день кто-нибудь из охотников убивал то утку, то кулика, а Мазан