Page 42 - Белый пудель

он состоял подписчиком «Петербургского листка» и больше всего на свете обожал
великосветские романы княгини Бебутовой. Но я не уступил.

Зато мне пришлось уступить ему в другом. Я уже, глядя на Завирайку, лакомился мыслью,
что нашел в нем для моего Робинзонова житья в четырнадцати нежилых комнатах своего
Пятницу. Однако Арапов правильно указал на то, что, во-первых, гончую собаку трудно
приучить к комнатной опрятности, а во-вторых, в тепле собака изнеживается, теряет чутье и
на охоте легко простуживается. Мы решили постелить для Завирая сена под навесом у кухни.
Впоследствии, когда зима установилась прочно и настали холода, мы сделали из снега
большой трехсторонний вал, примкнув его к стене флигеля и оставив узенький вход. Сверху
мы покрыли это сооружение крышей из соломы. Конечно, со временем все усадебные псы
устроили в этом домике, под покровительством Завирая, общую уютную спальню и
чувствовали в ней себя превосходно. Бывало, в жестокий мороз, вечером, просунешь руку
внутрь сквозь солому, и, просто прелесть, какая там бывала живая густая теплота. Одним
словом – собачий рай.

В тот день нам не пришлось охотиться: день стоял теплый, и снег раскис, а назавтра хватил
холодок, сделалась гололедица. Потом пошли метели. Все не везло нам с погодами.

Дней через десять повалил наконец тихий, крупный, мохнатый снег. Из-за его сплошной сетки
не стало видно ни деревень, ни леса. Шел он целый день и к вечеру вдруг перестал, точно
улегся спать в глубокой тишине, неподвижности и тьме.

Утром, чуть свет, мы вышли в поле. Был легкий холодок. Солнце взошло, точно праздничное.
От него снег казался розовым, а тени деревьев нежно-голубыми. Заячьих следов было
великое множество, а вокруг стогов снег прочно был притоптан лапками «жировавших» ночью
зайцев.

Но Завирайка… Завирайка совсем огорчил нас. Напрасно мы наводили его на самые свежие,
еще казавшиеся теплыми следы, тщетно мы его тыкали в них носом, указывали руками
направление, уговаривали и умоляли его. Он глядел, высоко подняв голову, то на меня, то на
Арапова и говорил настойчивым взором: «Я готов слушаться, но объясните цель. Зачем?»

Так промучились мы с ним три дня. Говорил иногда Арапов: «Запустить бы ему заряд картечи
под левую лопатку. Да жаль, он и патрона не стоит… Вообще никуда не годный пес». Но –
врал впопыхах, со злости. Вне охоты относился к собаке заботливо.

А на четвертый день вот что произошло.

Только вышли мы из усадьбы на малую горушку, где начинались крестьянские выгоны, как
Завирай остановился и начал нюхать снег, яростно болтая хвостом. Помню, Арапов сказал:
«Должно быть, дурак, мышь земляную почуял». Но в ту же секунду из снега выскочил
столбом огромный палевый русак и помчался вперед, точно бешеный. Вряд ли за ним
угналась бы и борзая собака.

Завирай был великолепен.

Он не растерялся, не замялся, не потерял ни одного мгновения: он в ту же секунду бросился
за русаком, и скоро мы потеряли его из вида. Еще прошла минута – мы услыхали его голос…
Знаете, как гончая лает, идя за зайцем?

Она, бедная, все жалуется: «Ай, ой, ай! Батюшки, меня обижают! Что мне, ай, ай, бедной,
делать? Ай, ай, ай!» Слышно было, что Завирайкин лай повернут направо. Тут была рука
Арапова, и он начал, изготовив ружье, продвигаться вправо. Гон Завирайки становился все
тише, почти умолк, но вдруг едва слышно возобновился и сразу стал слышным и яростным.

Page 42/111