Page 12 - Майская ночь, или Утопленница

– Славная песня, сват! – сказал винокур, наклоня немного набок голову и оборотившись к
голове, остолбеневшему от удивления при виде такой дерзости. – Славная! Скверно только,
что голову поминают не совсем благопристойными словами… – И опять положил руки на стол
с каким-то сладким умилением в глазах, приготовляясь слушать ещё, потому что под окном
гремел хохот и крики: «Снова! снова!» Однако ж проницательный глаз увидел бы тотчас, что
не изумление удерживало долго голову на одном месте. Так только старый, опытный кот
допускает иногда неопытной мыши бегать около своего хвоста, а между тем быстро созидает
план, как перерезать ей путь в свою нору. Ещё одинокий глаз головы был устремлён на окно,
а уже рука, давши знак десятскому, держалась за деревянную ручку двери, и вдруг на улице
поднялся крик… Винокур, к числу многих достоинств своих присоединявший и любопытство,
быстро набивши табаком свою люльку, выбежал на улицу; но шалуны уже разбежались.

– Нет, ты не ускользнёшь от меня! – кричал голова, продолжая тащить своего пленника прямо
в сени, который, не оказывая никакого сопротивления, спокойно следовал за ним, как будто в
свою хату. – Карпо, отворяй комору! – сказал голова десятскому. – Мы его в тёмную комору! А
там разбудим писаря, соберём десятских, переловим всех этих буянов и сегодня же и
резолюцию всем им учиним!

Десятский забренчал небольшим висячим замком в сенях и отворил комору. В это самое
время пленник, пользуясь темнотою сеней, вдруг вырвался с необыкновенною силою из рук
его.

– Куда? – закричал голова, ухватив его ещё крепче за ворот.

– Пусти, это я! – слышался тоненький голос.

– Не поможет! не поможет, брат! Визжи себе хоть чёртом, не только бабою, меня не
проведёшь! – и толкнул его в тёмную комору так, что бедный пленник застонал, упавши на
пол, и, в сопровождении десятского, отправился в хату писаря, и вслед за ними, как пароход,
задымился винокур.

В размышлении шли они все трое, потупив головы, и вдруг, на повороте в тёмный переулок,
разом вскрикнули от сильного удара по лбам, и такой же крик отгрянул в ответ им. Голова,
прищуривши глаз свой, с изумлением увидел писаря с двумя десятскими.

– А я к тебе иду, пан писарь.

– А я к твоей милости, пан голова.

– Чудеса завелися, пан писарь.

– Чудные дела, пан голова.

– А что?

– Хлопцы бесятся! бесчинствуют целыми кучами по улицам. Твою милость величают такими
словами… словом, сказать стыдно; пьяный москаль побоится вымолвить их нечестивым
своим языком. (Всё это худощавый писарь, в пестрядевых шароварах и жилете цвету винных
дрожжей, сопровождал протягиванием шеи вперёд и приведением её тот же час в прежнее
состояние.) Вздремнул было немного, подняли с постели проклятые сорванцы своими
срамными песнями и стуком! Хотел было хорошенько приструнить их, да покамест надел
шаровары и жилет, все разбежались куда ни попало. Самый главный, однако же, не
увернулся от нас. Распевает он теперь в той хате, где держат колодников. Душа горела у
меня узнать эту птицу, да рожа замазана сажею, как у чёрта, что куёт гвозди для грешников.

– А как он одет, пан писарь?

Page 12/20