Page 67 - Севастопольские рассказы

изобретениях, ласково подтрунивал над его молодостью и хорошеньким личиком и вообще
обращался с ним, как отец с сыном, что очень приятно было Володе. Подпоручик Дяденко,
молодой офицер, говоривший на о и хохлацким выговором, в оборванной шинели и с
взъерошенными волосами, хотя и говорил весьма громко и беспрестанно ловил случаи о
чем-нибудь желчно поспорить и имел резкие движения, всё-таки нравился Володе, который
под этою грубой внешностью не мог не видеть в нем очень хорошего и чрезвычайно доброго
человека. Дяденко предлагал беспрестанно Володе свои услуги и доказывал ему, что все
орудия в Севастополе поставлены не по правилам. Только поручик Черновицкий, с высоко
поднятыми бровями, хотя и был учтивее всех и одет в сюртук довольно чистый, хотя и не
новый, но тщательно заплатанный, и выказывал золотую цепочку на атласном жилете, не
нравился Володе. Он всё расспрашивал его, что делает государь и военный министр, и
рассказывал ему с ненатуральным восторгом подвиги храбрости, свершенные в Севастополе,
жалел о том, как мало встречаешь патриотизма, и какие делаются неблагоразумные
распоряжения и т. д., вообще выказывал много знания, ума и благородных чувств; но
почему-то всё это казалось Володе заученным и неестественным. Главное, он замечал, что
прочие офицеры почти не говорили с Черновицким. Юнкер Вланг, которого он разбудил
вчера, тоже был тут. Он ничего не говорил, но, скромно сидя в уголку, смеялся, когда было
что-нибудь смешное, вспоминал, когда забывали что-нибудь, приказывал подать водку и
делал папироски для всех офицеров. Скромные ли, учтивые манеры Володи, который
обращался с ним так же, как с офицером, и не помыкал им, как мальчишкой, или приятная
наружность пленили

Влангу, как называли его солдаты, склоняя почему-то в женском роде его фамилию, только
он не спускал своих добрых больших глупых глаз с лица нового офицера, предугадывал и
предупреждал все его желания и всё время находился в каком-то любовном экстазе, который,
разумеется, заметили и подняли на смех офицеры.

Перед обедом сменился штабс-капитан с бастиона и присоединился к их обществу.
Штабс-капитан Краут был белокурый, красивый, бойкий офицер, с большими рыжими усами и
бакенбардами; он говорил по-русски отлично, но слишком правильно и красиво для русского.
В службе и в жизни он был так же, как в языке: он служил прекрасно, был отличный товарищ,
самый верный человек по денежным отношениям; но просто, как человек, именно оттого, что
всё это было слишком хорошо, чего-то в [нем] не доставало. Как все русские немцы, по
странной противоположности с идеальными немецкими немцами, он был практичен в высшей
степени.

– Вот он, наш герой, является! – сказал капитан в то время, как Краут, размахивая руками и
побрякивая шпорами, весело входил в комнату. – Чего хотите, Фридрих Крестьяныч: чаю или
водки?

– Я уж приказал себе чайку поставить, – отвечал он, – а водочки покаместа хватить можно
для услаждения души. Очень приятно познакомиться; прошу нас любить и жаловать, – сказал
он Володе, который, встав, поклонился ему: – штабс-капитан Краут. Мне на бастионе
фейерверкер сказывал, что вы прибыли еще вчера.

– Очень вам благодарен за вашу постель: я ночевал на ней.

– Покойно ли вам только было? там одна ножка сломана; да всё некому починить – в
осадном-то положении, – ее подкладывать надо.

– Ну, что, счастливо отдежурили? – спросил Дяденко.

– Да ничего, только Скворцову досталось, да лафет один вчера

починили. Вдребезги разбили станину.

Page 67/326