Page 11 - В дурном обществе

Тыбурцием несчастий; крупные черты лица были грубо-выразительны. Короткие, слегка
рыжеватые волосы торчали врозь; низкий лоб, несколько выдавшаяся вперед нижняя
челюсть и сильная подвижность личных мускулов придавали всей физиономии что-то
обезьянье; но глаза, сверкавшие из-под нависших бровей, смотрели упорно и мрачно, и в них
светились, вместе с лукавством, острая проницательность, энергия и недюжинный ум. В то
время, как на его лице сменялся целый калейдоскоп гримас, эти глаза сохраняли постоянно
одно выражение, отчего мне всегда бывало как-то безотчетно жутко смотреть на гаерство
этого странного человека. Под ним как будто струилась глубокая неустанная печаль.

Руки пана Тыбурция были грубы и покрыты мозолями, большие ноги ступали по-мужичьи.
Ввиду этого, большинство обывателей не признавало за ним аристократического
происхождения, и самое большее, что соглашалось допустить, это — звание дворового
человека какого-нибудь из знатных панов. Но тогда опять встречалось затруднение: как
объяснить его феноменальную учёность, которая всем была очевидна. Не было кабака во
всем городе, в котором бы пан Тыбурций, в назидание собиравшихся в базарные дни хохлов,
не произносил, стоя на бочке, целых речей из Цицерона, целых глав из Ксенофонта. Хохлы
разевали рты и подталкивали друг друга локтями, а пан Тыбурций, возвышаясь в своих
лохмотьях над всею толпой, громил Катилину или описывал подвиги Цезаря или коварство
Митридата. Хохлы, вообще наделенные от природы богатою фантазией, умели как-то влагать
свой собственный смысл в эти одушевленные, хотя и непонятные речи… И когда, ударяя
себя в грудь и сверкая глазами, он обращался к ним со словами: «Patros conscripti»,[6] — они
тоже хмурились и говорили друг другу:

— Ото ж, вражий сын, як лается!

Когда же затем пан Тыбурций, подняв глаза к потолку, начинал декламировать длиннейшие
латинские периоды, — усатые слушатели следили за ним с боязливым и жалостным
участием. Им казалось тогда, что душа декламатора витает где-то в неведомой стране, где
говорят не по-христиански, а по отчаянной жестикуляции оратора они заключали, что она там
испытывает какие-то горестные приключения. Но наибольшего напряжения достигало это
участливое внимание, когда пан Тыбурций, закатив глаза и поводя одними белками, донимал
аудиторию продолжительною скандовкой Виргилия или Гомера. Его голос звучал тогда
такими глухими загробными раскатами, что сидевшие по углам и наиболее поддавшиеся
действию жидовской горилки слушатели опускали головы, свешивали длинные
подстриженные спереди «чуприны» и начинали всхлипывать:

— О-ох, матиньки, та и жалобно ж, хай ему бис! — И слезы капали из глаз и стекали по
длинным усам.

Нет поэтому ничего удивительного, что, когда оратор внезапно соскакивал с бочки и
разражался веселым хохотом, омраченные лица хохлов вдруг прояснялись, и руки тянулись к
карманам широких штанов за медяками. Обрадованные благополучным окончанием
трагических экскурсий пана Тыбурция, хохлы поили его водкой, обнимались с ним, и в его
картуз падали, звеня, медяки.

Ввиду такой поразительной учености пришлось построить новую гипотезу о происхождении
этого чудака, которая бы более соответствовала изложенным фактам. Помирились на том,
что пан Тыбурций был некогда дворовым мальчишкой какого-то графа, который послал его
вместе со своим сыном в школу отцов-иезуитов, собственно на предмет чистки сапогов
молодого панича. Оказалось, однако, что в то время, как молодой граф воспринимал
преимущественно удары трехвостной «дисциплины» святых отцов, его лакей перехватил всю
мудрость, которая назначалась для головы барчука.

Вследствие окружавшей Тыбурция тайны, в числе других профессий ему приписывали также
отличные сведения по части колдовского искусства. Если на полях, примыкавших

Page 11/41